Пройтись, что ли, до дома Али-Бабы? Можно. В этой одежде, в очках, с бородой, его не узнают, да и вряд ли кто-нибудь выберется на улицу в такую жару.
Сюда перенесли типографию с Балаханского шоссе. Жаль, нельзя увидеть Али-Бабу и его сынишку Нури. Они обрадовались бы ему.
Али-Баба, когда они работали, заходил вместе с сыном, присаживался и молча наблюдал. Он просил: — Возьми к себе Нури в ученики, Давид, пусть пять лет бесплатно работает, научится книжки делать, ученым человеком станет. — Нури, когда отдыхали, забирался на колени к дяде Давиду и приглаживал его растрепанные волосы. Или брал оттиск и, водя пальцем по буквам, спрашивал: — Это что? — Это буква «б». — А это? — Это «р»… Все вместе «Брдзола», а означает это слово «Борьба». — Нури можно было отвечать на такие вопросы. Он по молодости лет все быстро забывал.
Кржижановский, услышав, как законспирирована «Нина», только ахнул: — Здесь, в России, вы провалились бы на второй же день, — сказал он. Кржижановский был прав. Но в Баку — хаотичном, многоязыком, где почти все были приезжими и не знали друг друга, каждый предприимчивый человек или открывал сапожную мастерскую, или варил леденцы, или клеил картонные коробки, или ткал коврики. Разрешения на создание кустарной мастерской не требовалось. Мастерские открывались, быстро прогорали и возникали вновь. По-бакински все было в порядке вещей: ковыряются себе Давид с помощником Вано, деньги зарабатывают. Секретов от хозяина нет. Хочешь зайти поговорить — милости просим, а чужих не приводи, Али-Баба, они только мешать станут. Что посторонние могут помешать, Али-Баба понимал — он видел, как много работают Давид и Вано, и одобрял их. Залог безопасности «Нины» был именно в этой «открытости». Заметь Али-Баба, что от него таятся, он заподозрил бы неладное: вдруг мошенники?
Так было. Но теперь, когда жандармы рыщут повсюду, искрякам придется стать осторожнее. Хозяин дома Джибраил смекалистее, чем Али-Баба. Хорошо бы включить его самого в работу, а еще лучше — подыскать на будущее новое убежище и вырыть под домом подвал с потаенным ходом. Надо сказать об этом Авелю. Пусть посоветуется с Красиным, тому нетрудно набросать чертежик…
Жандармы, наверное, до сих пор считают, что «Брдзола» печатается за границей. В статье «От редакции» для первого номера специально было написано, что, находясь вдали от родины, редакция лишена возможности своевременно давать хронику и просит читателей писать о революционном движении в Грузии. Бывало, наборщик Вано и он не выходили из дома Али-Бабы месяцами. Мало кто из эсдеков знал, где находится «Нина». Даже Красина сюда не приводили. Таково было требование Ладо — он остерегался своих больше, чем Али-Бабы и соседей-мусульман. Али-Бабой жандармерия не интересовалась, дворников в Баку только еще заводили. Но за эсдеками следили филеры, и любой находящийся под наблюдением эсдек мог, не заметив «хвоста», навести на типографию жандармов. Остерегаясь, Ладо не говорил и наборщику Вано, что типография называется «Ниной». В шутку Ладо называл ее типографией Али-Бабы и двух разбойников.
В том, что только Авель приходил в типографию, было одно неудобство — если он уезжал из Баку, никто не приносил еду, и они часто голодали. Как на зло, на другой стороне улицы был в подвале духан[1]. Оттуда пахло шашлыком и пловом. Запахи из духана терзали, как терзают грешников в аду, приговоренных к голоду, поставленные поблизости яства. Если становилось невтерпеж, Ладо предлагал: — Будем питаться запахом. Вах, какой вкусный плов, я уже сыт.
Уставали и от бессонницы. Вано долго крепился. Наконец ночью вдруг бросил маховик. — Не могу больше, Датико, хочу спать. — Круглое, плотное лицо его с челочкой черных волос на лбу было сонным, как у ребенка, и он шатался. — Ложись, — разрешил Ладо. Вано вышел в другую комнату, было слышно, как затрещала тахта. — Датико! — вдруг позвал он. — Да, Вано. — Давид, тебе не бывает трудно смотреть на меня? Понимаешь, все время перед глазами одно лицо, один человек и день, и ночь, и месяц… — Нет, Вано. А с тобой так бывает? — Я просто так спросил, Давид, подумал, вдруг тебе надоело, что я все время торчу перед тобой. — Вано вздохнул и захрапел. Ладо сел, придвинул лампу, но глаза слезились, править гранки он больше не мог. Задумавшись над словами Вано, он почувствовал тоску по близкому человеку и, закрыв глаза, стал вызывать в воображении разных людей, но из этого ничего не получилось. Он вытер руки, отворил дверь и вышел во двор. Светила большая луна. От свежего воздуха закружилась голова. Ладо хотел вернуться, прилечь, но в калитку вдруг стала царапаться какая-то собака. Ладо прислушался — кроме собачьего повизгивания, ничего не было слышно, и он открыл калитку. Во двор вбежала остромордая собака с обрубленными ушами и обрывком цепи на шее. Ладо протянул руку, собака отскочила. Сухое, поджарое туловище напряглось, собака принюхивалась, а ее темные, в желтых ободках глаза пытливо рассматривали Ладо. Он улыбнулся, она замахала хвостом, дала себя погладить, лизнула ему руку, легла на спину и задрала лапы. — Собачина ты этакая, — сказал Ладо, — откуда ты взялась? — Она поднялась, вошла в галерею, оттуда в комнату. Ладо пошел за ней. Собака понюхала спящего Вано. Он всхрапнул. Собака отскочила, взъерошилась и вопросительно посмотрела на Ладо. Он засмеялся. Собака обнюхала комнату и побежала к выходу, оглядываясь на Ладо. Недоумевая, он направился за ней. Собака вывела его на улицу, тявкнула и, оглядываясь, побежала. — Куда ты меня зовешь, псина? Что-нибудь случилось? — Ладо запер калитку и пошел за собакой. Увидев, что он идет, она завиляла хвостом и побежала вперед пустынной улицей, по которой он иногда прогуливался ночами, отдыхая после работы. Может, собака видела его раньше, а он ее не замечал? Появление собаки было загадочно, как во сне. Немного погодя он остановился, оглянулся. Внизу город подковой обжимал бухту. У мыса Зигбурун светились на мачтах пароходов белые огоньки. В городе тоже кое-где, как светлячки, горели газовые фонари. Лачуги Чемберекенда были в темноте. Собака тявкнула. — Хватит! — сказал Ладо. — Дальше я не пойду, я хочу спать. — Он повернул обратно. Собака завизжала, потом завыла. — Ва! — Ладо снова остановился и посмотрел на собаку. Она, наклонив голову, глядела на него. Ладо пожал плечами и побрел за ней. Впереди показалось кладбище. — Эй, — сказал Ладо, — мне сюда еще рано! — Собака оглянулась, дождалась его и, виляя хвостом, повела за собой между полуразрушенными мавзолеями и осевшими в землю плитами. У мавзолея из плоского кирпича собака пролезла сквозь кустарник и скрылась в проломе стены. Ладо нагнулся, раздвинул колючие ветки и заглянул в пролом. Собака сидела в нише на сухой траве и, повизгивая, звала его. Кроме нее, в нише никого не было. Ладо сел, притянул собаку к себе и поцеловал в голову. — Тебе нужен товарищ? Не хочешь быть одна? Эх ты, собачина, собачина! Небось, сбежала от хозяина, который держал тебя на цепи? — Собака легла и положила морду ему на ногу. Ладо снова заговорил с ней: — Как же ты нашла меня? Бегала по городу, искала? И учуяла, что только в нашем доме не спят? — Собака посапывала и преданно смотрела ему в лицо снизу вверх. Хлопая крыльями, над кладбищем пролетела ночная птица. Луна светила над Локбатанской долиной. Ладо поднялся. Собака заскулила. Он погладил ее. — Не могу, поверь мне, никак не могу остаться. Пойдем лучше ко мне, а? — Пожалуй, завести такого сторожа было бы неплохо, ни один посторонний близко не подойдет. Кормить вот только нечем. Он пошел с кладбища. Собака, поскуливая, побежала за ним, но вскоре отстала. Когда он оглянулся, ее не было видно.