Маруся почему-то стала очень обидчивой.
— Простите меня, — сказал Ладо, — я нечаянно, не подумал.
Он пристально посмотрел на нее. Она тряхнула головой и отвернулась.
Он пытался создать кружок в семинарии, но из этого ничего не получилось. Семинаристы-грузины, исключенные вместе с ним в Тифлисе, боялись рисковать, хотели закончить семинарию, а большинство местных сторонились, мало доверяли товарищам — очень уж много развелось в семинарии фискалов. Через ребят-грузин, учившихся в университете, Ладо удалось попасть в студенческий нелегальный кружок. Его предупредили, что во избежание провала решено число членов кружка особо не расширять, поэтому не надо приводить новых людей. Несколько раз дни собраний кружка совпадали с концертами, на которые звала его Маруся, и он отказывался пойти с ней, ссылаясь на занятость, Может быть, это ее и обижало.
Они стояли над Днепром.
— Так бы и полетела куда-нибудь, — сказала Маруся, подняла руки и замахала ими. — Осенью я начну работать в школе, Володя. Тетя Маня сказала, что поможет устроиться в Киеве, она знакома с попечителем учебного округа. А я бы куда-нибудь поехала.
— Поезжайте в деревню. Здесь учителей и без вас хватает.
— Одной трудно в деревне, Володя. Я не сильная. А вы хотели бы уехать далеко-далеко? — Не дожидаясь ответа, она схватила его за руку. — Спустимся вниз, на пристань, спросим про пароходы! Как будто мы куда-нибудь решили поехать. Побежали?
На пустой пристани сидел сивоусый дядько в фуражке с якорем. На вопросы о ценах на билеты и о расписании он ответил:
— Хиба ж я знаю. Цену скажуть, когда пароход приде, а когда он приде, бог весть. Може, он другий день на мели сидит.
Дядько не выдумывал. Из-за конкуренции между пароходным обществом и частными владельцами цены на билеты часто менялись, а пароходы ходили с опозданиями, иногда налетали на коряги и ремонтировались, стоя у берега, а бывало, что капитан приставал к какой-нибудь деревушке — опрокинуть с дружком чарку-другую. Пассажиры лениво поругивали его и удили с палубы рыбу.
— Володя, мы друзья? — спросила Маруся.
— Конечно.
— Но вы не откровенны. По-моему, вы что-то скрываете от меня.
— Вам показалось, Маша.
Он отвернулся, чтобы не смотреть ей в глаза. Кто первый сказал о святой лжи? Ханжа, сердобольный христианин? Он не имел права рассказать ей о задании, полученном в Тифлисе, — наладить связь с киевскими кружками, пересылать в Грузию нелегальную литературу, не мог рассказать про университетский кружок…
— Вы уедете в деревню… Ведь поедете, правда? И однажды в школу вбежит сторожиха и скажет: Мария Михайловна, к вам приехали. Черный такой, на коне и с кинжалом.
Она улыбнулась:
— Володя, пусть у него, когда он приедет, не будет бороды. Обещайте мне, что не будете носить бороду.
— Не понимаю, чем вам не нравится борода.
— У нашего попечителя борода, и он очень противный. Раньше я была уверена, что все грузины в черкесках, с кинжалами, скачут на лошадях и похищают девушек.
— Некоторые носят черкески. Не крестьяне. Офицеры, князья. Народники тоже. Мой старший брат Иико в черкеске часто ходит. Бывает, что у нас и девушек увозят.
— Мама всегда спрашивает: — Что он тебе сказал, что ты ему сказала? — Смешная. А тетя Маня смеется: — Оставь ты ее в покое, он ее не украдет, он такой застенчивый. Володя, в самом деле, могли бы вы похитить девушку?
— Против желания человека ничего нельзя делать. Любое насилие над человеком ненавистно.
— Нет, вы представьте себе, что полюбили красавицу. Без нее жить не можете, хоть в прорубь! У вас кони, слуги, дворцы, вы для нее создадите не жизнь, а сказку. Вы с ума сходите, горите, как будто у вас ангина. А эта ангина не пройдет, пока она не будет вашей. Похитили бы?
— Если бы у меня было богатство, дворцы, слуги, я богатство и дворцы раздал бы беднякам, слугам дал бы волю, а ей сказал бы: ничего у меня нет, я бедняк.
— Я не предполагала, что вы такой правильный, бурсак Володя. Вы говорите, как на уроке закона божьего.
— Не сердитесь, Маша. Я говорю то, что думаю. Людям живется очень тяжело, но когда-нибудь все переменится, все! Горя не будет, обид и унижений не будет, нищеты и голода не будет. Люди забудут о жадности, жестокости, никто не станет запрещать говорить на родном языке, бить кого-то нагайкой. И мы с вами обязательно увидим этот новый, светлый мир, встретимся там.
Маруся посмотрела на него, и он опустил голову, чтобы она не угадала его желания — поцеловать ее. Она рассердится, если он прикоснется к ее губам, и поссорится с ним. Но скоро он уедет на лето домой, попытается вернуться в Тифлисскую семинарию, и тогда они больше не увидятся. Поцеловать ее или просто сказать, что она ему очень нравится, что он не может думать о ней иначе, чем с нежностью, было нехорошо, потому что она стала бы надеяться, и вышло бы, что он обманывает ее — ведь он избрал путь, на котором человек обязан отстранять все личное.