Анастасий вернулся к столу и, не садясь, сказал:
— Преклоняюсь перед вашей мудростью, ваше высокопреподобие. Я прошу еще раз выслушать меня.
— Да вы садитесь, садитесь, отец Анастасий. Анастасий сел.
— Я подумал следующее. Поскольку высшие цели у жандармского управления и у нас одни, но ведомства все-таки разные, и поскольку вы правы в том, что страх божий, уважение к сану пастыря могут принести лучшие плоды, чем допросы ротмистра Байкова…
— Кого, отец Анастасий?
— Ротмистра Байкова, ваше высокопреподобие. Ему поручат вести дознание.
— Вы и это знаете. Я вижу, вы поднаторели также и в мирских делах, отец Анастасий.
— Дозвольте изложить мою мысль до конца. Мы проводим все дознание сами, исключаем Кецховели и, если потребуется, других его сообщников, из семинарии и уже после этого ставим в известность жандармское управление.
— Понимаю. Жандармское управление поведет дознание против бывшего ученика семинарии, иначе говоря, против человека без определенных занятий.
— О котором, — продолжил Анастасий, — мы сообщать Синоду вовсе не должны. Это было бы нелепо. Мало ли на Руси людей без определенных занятий, где-то когда-то учившихся.
Иоанникий усмехнулся и погладил бороду.
— А вы дока, отец Анастасий, дока, как я посмотрю. Дельную мысль высказали. Василий Дементьевич, верно, недоволен будет, но… — Архимандрит развел руками.
— Не имея в виду конкретно его, ваше высокопреподобие, скажу, что нельзя допускать такой возможности, при которой жандармское управление поставит себя выше духовной власти в государстве — матери нашей церкви. Это привело бы к весьма нежелательным последствиям. Синоду не повредило бы иметь свою тайную службу, как это, говорят, заведено в Ватикане. Много у нас еще дремучести, неповоротливости исконно русской.
Иоанникий с любопытством на него посмотрел и повторил:
— Дока, дока вы, отец Анастасий.
— Я просто использовал уроки прошлого, ваше высокопреподобие. Занимаясь историей, я встретил случаи, когда служителей культа судили гражданским судом, и это каждый раз клало пятно на церковь. А ведь можно было лишать преступников сана еще до суда.
— Но если бы суд вынес оправдательный вердикт?
— Заботясь о добром имени церкви, лучше пересолить, чем недосолить. Всегда можно извиниться и восстановить в сане. А ежели пострадавшие выказали бы недовольство или усомнились в вере, в церкви, значит, они не выдержали испытания, ниспосланного господом богом.
— Будем верить, что он избавит нас от таких испытаний, — суеверно произнес Иоанникий. — Весьма мудрое мы с вами приняли решение. А правлению я предложу обычную формулировку: исключить за неодобрительное поведение.
— Выше всяких похвал, ваше высокопреподобие.
— Ну-ну, не льстите мне. Предупредите Ильяшевича и Шпаковского, чтобы все пока оставалось в тайне.
— Я могу идти, ваше высокопреподобие?
— Да. Впрочем, обождите. Шаревич подал мне эту вот челобитную.
Анастасий взял из рук ректора листок и пробежал его глазами. Гм, жалоба. Кабинет физики разорен, все разбито — и барометр, и воздушное огниво, и колокола воздушной машины, испорчен геронов шар…
— Ваше высокопреподобие, то, что излагает Шаревич, истинная правда, но средств у нас сейчас нет, придется отложить до начала будущего учебного года. Шаревич обойдется.
— Что ж, отложим, — пробормотал Иоанникий, просматривая другие бумаги. — Пригласите к себе Шаревича, ответьте ему.
Анастасий разглядел на столе приглашение к губернатору. В те дома, где бывал Иоанникий, Анастасия не приглашали. Всему свое время. Он сегодня навестит нового приятеля, владельца мыловаренного завода Яковлева, низенького розового крепыша, который уверяет, что чувствует родство душ с ним. Яковлев хлебосолен, хвастает новинками — телефоном и электрическим освещением, целует ручки дамам и, подмигивая, рекомендует им в духовники отца Анастасия.
Он не замечал, что архимандрит смотрит на него. «Улыбка какая бабья, — думал Иоанникий, — с такой физиономией только квасом торговать, а он уже магистр и инспектор семинарии. Немало их расплодилось за последние годы — таких Анастасиев, и во всех наличествует мужицкое упорство. Второй викарий его поддерживает потому, что сам — сын крепостной девки от графа Олсуфьева. Свой свояка видит издалека. Митрополит глуп, как пробка, и оба викария вертят им по своему усмотрению. Вот в таких руках судьба церкви. Наверху — дураки, пониже — Анастасии, которые стремятся превратить церковь в казарму. Недавно вице-губернатор жаловался: жизнь настолько усложнилась, что ею стало невозможно управлять. Всемилостивейший манифест об освобождении крестьян был поистине христианским решением, он, наконец, уравнял Россию с просвещенными странами Европы, но не укрепил ни власти самодержавной, ни веры. Самая большая трудность в том, что люди, имеющие идеалы, не знают, что делать. Главное — удержаться, не дать таким, как Анастасий, сбросить себя. Придет же время, когда церковь начнет нуждаться в умных людях!»