Вдыхая запах ладана, Нико рассматривал обтянутое почерневшей кожей лицо покойника, его острый нос, опущенные веки и слушал слова молитвы.
— Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды — нараспев говорил Захарий, — ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с ним…
После похорон Нико подошел к отцу.
— Пойдем домой.
— Иди, я потом приду. Мотыгу с собой возьми, вон там, в сарайчике.
Захарий пришел в сумерках, немного навеселе, взгромоздился на своего хромого коня Буцефала и поехал к дочери.
Фаэтон тряско двигался вдоль зарослей ежевики. Узкий серпик луны ушел за горы. В вязкой тишине глухо стучали копыта лошади. Было тепло, но Нико знобило.
Конечно, это должно было случиться с Ладо рано или поздно. Но всегда казалось, что жандармам не удастся его схватить, он вновь и вновь будет неожиданно приезжать домой. Появится, как обычно, ночью, поест, посмеется, и никто его ни о чем не будет спрашивать, потому что издавна сложилось так, что спрашивать бесполезно…
Нико вздохнул. Он посмотрел на небо, полное звезд. Завтра опять будет знойный день. Фаэтон въехал в деревню. Нико остановил лошадь у дома сестры. На лай собаки в окне появился отец. Нико помахал ему рукой. Захарий, полуодетый, вышел и спросил:
— Ладо?
Нико ответил:
— Арестовали. В Метехи сидит. Надо в город ехать.
Захарий уставился в лицо ему, круто повернулся и, по-медвежьи загребая ногами, ушел в дом. Протирая глаза, на балкон вышла Аната. Нико в нескольких словах рассказал то, что знал.
Аната оглянулась на отца, который уже оделся, дернула себя за волосы, распустила их, царапнула по щекам ногтями и открыла круглый рот в крике:
— Вай ме!
— Детей пожалей, — строго сказал ей Захарий. — За Буцефалом присмотри. Поехали, Нико.
Они сели в фаэтон, и Нико стегнул лошадь.
— Доигрался! — бурчал вполголоса отец. — Доигрался! Все это ты, ты его всему научил. Да, истинно сказано: не делай зла, и тебя не постигнет зло.
— Это Ладо делал зло? Опомнись, отец!
Захарий искоса посмотрел на него, отвернулся, потом жалобно спросил:
— Ты поедешь со мной в город, а, Нико? Там ведь по-русски говорить надо.
— Мы все поедем, и Сандро, и Давид, — с раздражением ответил Нико.
— И Датико у нас? Останови лошадь. Захарий вылез на дорогу, подобрал булыжник и сунул его в ноги Нико.
— Пригодится, — сказал он.
До Тквиави они не разговаривали.
Когда вошли в дом, Сандро хотел обнять отца, но тот отвел протянутые к нему руки и сердито сказал:
— И ты, небось, в тюрьму мечтаешь попасть! Тоже своих рабочих против Зеземана подбиваешь. — Он повернулся к Деметрашвили: — А ты не боишься? Двойник! Может, Деметрашвили надо было под стражу взять, а не Кецховели?
Датико удивился — откуда Захарию стало известно, что он отдал свой паспорт Ладо?
— Ты бы переоделся, отец, — сказал Нико. — В городе будем.
Захарий надел парадную рясу, по старые стоптанные сапоги не сменил. — Па-апа! — сказал Сандро укоризненно,
— Сойдет и так, — буркнул Захарий, — и нечего новые сапоги трепать.
Маро уткнулась лицом в грудь мужу. Он погладил ее по пушистым волосам. Дома она не носила платка.
— Если повидаете, — сказала она, — скажи, что мы ждем его.
В Гори они пошли на вокзал и сели на скамью в зале ожидания. Под потолком чадила керосиновая лампа. Народу в зале еще не было.
— Когда поезд? — спросил Нико.
— В половине восьмого. Я прилягу. — Сандро вытянулся на скамье и заснул, подложив руку под голову. Он был очень горяч и подвижен, но, как и Ладо, легко засыпал. В дверь заглянул усатый жандарм. Сандро поднял голову, выругался и вновь задремал. Датико сидел рядом с ним, под глазами у него набухли мешки, и он казался теперь много старше своих лет. А как выглядит Ладо? Тоже, наверное, изменился: жизнь у него тяжкая. Не случайно он написал, что и на свободе не был особенно счастлив.
Жандарм ушел, его подкованные сапоги застучали по перрону.
Нико покосился на отца. Он сидел, откинувшись на высокую спинку скамьи, с закрытыми глазами, седые волосы распустились по плечам, большой крест на груди чуть поднимался от дыхания.
Нико посмотрел на узловатые, мозолистые руки отца. Сколько ему уже? Семьдесят пять? Нет, семьдесят шесть. Сколько помнит Нико, отец всегда вставал в три-четыре часа утра и кончал работу в поле и на огороде только с темнотой.
Нико так долго смотрел на загорелое, морщинистое лицо отца, что тот поднял веки.
— Что теперь будет? — сказал Нико,