Толстяк-буфетчик вышел из-за стойки и поставил перед нами две бутылки вина.
— Мы не заказывали, — сказал я.
— Шофер, что вас привез, просил от него передать.
Мы выпили за здоровье Амирана, поели и вышли.
— Теперь пешком? — спросил Варлам.
— Да. Неплохо бы на какой-нибудь старый завод заглянуть.
Мы ходили по узеньким улицам, на которых раньше с трудом разъезжались два фаэтона. На иных они не могли разъехаться, и тогда открывались окна, высовывались головы, дети высыпали на улицу, и все вместе громко обсуждали, как быть. Мужчины тоже выходили из домов, снимали пояса, измеряли ширину фаэтонов и ширину улицы, качали головами, убедившись, что разъехаться невозможно, все же приподнимали фаэтоны, прижимали их к стенам, и, в конце концов, один из фаэтонов катил назад до перекрестка, другой проезжал, но после этого никто не расходился, все продолжали обсуждать происшествие, ругали Думу и городского голову за то, что улицы такие узкие.
За углом послышались крики. Мы подошли и увидели две автомашины — «Москвич» и «Волгу». «Москвич» въехал одним боком на узенький тротуар, но «Волга» все равно не могла проехать, и шоферы вышли на мостовую, и уже раскрывались окна, и дети выбегали из крохотных двориков.
— Чего он на тротуар въехал? — возмутился Варлам. — Подал бы назад, до перекрестка!
— Здесь одностороннее движение, — возразил я, — «Волга» нарушила правила. Кроме того, почему должен уступать дорогу именно «Москвич»?
Мы чуть было не заспорили, но, посмотрев друг на друга, захохотали и отправились дальше. Прошли мимо Майдана, где неподалеку от Сионского собора мирно соседствовали еврейская синагога, армяно-грегорианская церковь и мечеть.
— Ты знаешь слова о том, что труд создал человека, — сказал Варлам, — я покажу тебе, что труд делал с человеком.
Он провел меня к длинным строениям на берегу Куры.
— Здесь был кожевенный завод Адельханова и компании. Сапожный товар поставлялся военному округу…
Смрад. Во дворе с арб и телег сбрасывают на землю окровавленные, вонючие, просоленные или подсушенные шкуры. Над ними роятся большие зеленые мухи. В первом помещении шкуры вымачиваются в огромных деревянных чанах, в следующем с них соскребают мездру большими, кривыми, как ятаганы, ножами. Дальше шкуры гноят, чтобы с них сошла шерсть, и плотно укладывают в ямы, а с размягченных сдирают скребками остатки мяса и волос. Еще дальше шкуры квасят — погружают в длинные ванны, наполненные жижей из куриного и собачьего помета. Мельницы размалывают дубовую кору, кожи дубят, рабочие «уколачивают» их молотками на ровных плоских камнях, чтобы будущие подошвы и голенища сапог стали плотными. Сырые, гнилостные испарения, дубовая пыль, которая ест глаза и раздирает горло, и повсюду десятки, сотни рабочих, полураздетых, грязных, не похожих на людей. Здесь и грузины, и армяне, и татары, и русские — на завод берут только по одному признаку: сила и крепкое здоровье. В полумраке двигаются, орудуют крюками, ножами и молотками обтянутые блестящей от пота кожей мускулистые руки — уродливо вздувшиеся, искареженные однообразным трудом. И только когда кто-нибудь поднимает голову, показывается измученное лицо и глаза — у одних потухшие, полуслепые, у других ожесточенные и твердые…
— У них был четырнадцатичасовой рабочий день, — говорит Варлам.
На обратном пути мы оба молчим.
Возле моста Варлам останавливает меня. Я слушаю его рассказ…
Похоронная процессия. Впереди и возле тротуаров едут конные полицейские. При виде процессии из лавок и домов высыпают зеваки.
— Кого хоронят?
— Кто-то важный, гляди, полиции сколько.
Высоко, с наклоном поднятый на руках, гроб плывет над людьми. В гробу лежит человек с красивым, смугловатым, чуть улыбающимся лицом. За гробом идут две женщины в трауре — пожилая и молодая, с маленьким мальчиком на руках. Мальчик испуганно поглядывает по сторонам. За ними густо движется толпа. Больше всего рабочих, но кое-где среди шапок и картузов виднеются шляпы и студенческие фуражки. Все идут молча. В том, как они медленно и торжественно идут, в никем не нарушаемой тишине — только шорох обуви по мостовой и цокот копыт, — могучая, сдерживаемая сила. Позади процессии едет тюремная карета.
В толпе — Ладо. Рядом с ним, сгорбившись, идет Саша Цулукидзе.
— А кого хоронят?
— Техника, он работал в железнодорожных мастерских, протестовал против произвола администрации, у него нашли нелегальную литературу, арестовали, в участке избили, потом бросили в тюрьму, а через месяц после того, как выпустили, он умер внезапно от горячки.