— Вы не были женаты?
— Я боялся, что меня все-таки отправят в Сибирь и семья моя останется без куска хлеба.
— Завтра другой Поклевский откроет рядом с вами большую парикмахерскую, и все ваши клиенты пойдут туда, и вам не на что будет жить.
— Об этом я и говорю. Не надо больших парикмахерских, не надо, чтобы один притеснял другого. Вы улыбаетесь? А ведь это так просто. Только как сделать, чтобы все люди поняли?.. Вы, может быть, думаете, что я трус?
— Нет.
— Напрасно. Я вам признаюсь, я до сих пор боюсь. Сюда ко мне заходит бриться жандармский офицер. Он каждый раз говорит, чтобы я признался в своих связях с революционерами. Я потом ночь не сплю. Он шутит, я знаю, и все же…
— А если бы вам в самом деле предложили спрятать у себя запрещенную литературу или приютить человека, которого преследует полиция?
— Езус Мария, бог с вами! Я мечтаю дожить свою жизнь спокойно.
— Простите меня, я не хочу вас обидеть, но разве бояться жандармского офицера или появления другого Поклевского с его большой парикмахерской — значит жить спокойно?
— Покой мне дают цветы. В моем садике я забываю обо всем. Налейте себе вина и скажите тост, теперь ваша очередь. Признаюсь вам еще в одной своей мысли. Иногда я думаю: а почему бы тебе не пойти по свету и не начать рассказывать людям о том, как им надо жить? Но ведь если я поступлю так, значит я поставлю себя выше других, стану кем-то вроде другого Поклевского с его большой парикмахерской, кем-то вроде Лянгевича, который объявил себя диктатором. Разве человек имеет право говорить другим: «Я пророк, делайте, как я!»? Простите, я снова разговорился. Жду вашего тоста.
— Я хочу выпить за ваших товарищей, за тех, кто, не боясь ничего, думая только об освобождении своей родины, погиб с оружием в руках!
— Я понял ваш тост, вы ответили мне. Поклевский опустил седую голову, потом посмотрел на Ладо.
— Взгляд у вас вызывающий, а глаза добрые. Я позволю себе несколько по-иному повторить ваш тост. Пусть мои мятежные товарищи почиют в мире. Вы сказали, что вы конторщик. Мое хорошее пожелание вам — займитесь цветами.
— Мне пора, — сказал, улыбнувшись, Ладо. — Уже половина двенадцатого.
— Да, да, спешите к вашей паненке. Уверен, что она красива. К сожалению, сейчас зима, а то я собрал бы вам букет.
— Примите и мое пожелание, господин Поклевский. Не бойтесь жандармского офицера. Когда будете брить его, вспомните, что в руках у вес бритва.
— О нет! Я лучше сменю профессию.
— Я пошутил, мой добрый хозяин. Благодарю вас. До свидания.
Они попрощались. Ладо оделся, вышел в затянутый снежной мглой переулок и свернул на безлюдный Михайловский проспект.
Ражден ожидал Ладо в духане. Ладо с порога посмотрел на гриву волос, широкую, словно взбитую бороду Раждена и улыбнулся. Играя под мастерового, Ражден заказал водку и пиво.
— Здорово, друг! — по-русски крикнул ему Ладо. Духанщик повернул к нему багрово-синее лицо и отвернулся. Духанщики не опасны, они знают, что повышенный интерес к посетителям грозит снижением барыша.
— Попроси, чтобы тебе подали рюмку и стакан, — сказал Ражден.
Ладо сел за столик.
— Не буду пить. Разве не чувствуешь, что от меня пахнет хорошим вином?
— Где это ты?
— У одного испуганного старикашки, основателя мира маленьких людей, лишенных властолюбия.
Ражден расправил свои сильные плечи и усмехнулся.
— Маленьких?
— Тебе не хочется запустить бутылкой в лампу? — спросил Ладо.
— Еле удерживаюсь.
— Долой тишину!
— Я силен сегодня, как буйвол! — объявил Ладо. — Я вижу завтрашний день, как с горы: поднимаются все, большие, сильные, как стадо разъяренных буйволов. За первой волной другая, третья!.. И тогда музыка, песни, солнце — все свободны, люди высокие, красивые. Вместо подвалов — дворцы. Какая ночь сегодня, Ражден, я запомню ее на всю жизнь!
Они смотрели друг на друга и смеялись.
— Ты уверен, что поднимешь их? — спросил Ражден.
— Уверен. А вот и Чачава пришел, — сказал Ладо, заметив в дверях человека в шинели рабочего конки. Рабочий направился к их столику. У него были запавшие глаза, прокуренные рыжеватые усы подчеркивали глубокие складки у рта.