— С Новым годом, — сказал он.
— Садись, Артем, — Ражден налил ему и себе водки.
Чачава посмотрел на рюмку, взял ее в свою широкую руку.
— Будьте здоровы!
— Сегодня начинается новый год, — сказал Ладо. — Последний год девятнадцатого века. И начинаем его мы.
Артем промолчал.
— Ты всегда такой спокойный? — спросил Ражден.
— Научился. Били много. Народ собирается, кондуктора пришли, скоро подойдут кучера.
— Охотно собираются? — спросил Ражден. — Или уговаривать надо?
— Неволя всех гонит. Голодные, злые, деться некуда.
— Завтра почувствуете себя по-другому, — обещал Ладо.
Они вышли на улицу. Небо осветилось со всех концов города. К облакам вознеслись разноцветные ракеты. Затрещали выстрелы — из охотничьих ружей и револьверов.
— Слышишь, салютуют нам, — сказал Ражден, толкнув Ладо в бок. Ладо рассмеялся.
Они дошли до парка Муштаида, свернули в переулок. Кто-то отделился от стены.
— Артем? Возьми шинели.
Ладо и Ражден надели поверх пальто форменные шинели. Узкий, длинный двор. Дверь. За дверью сотни людей. Ладо и Раждена подняли и с рук на руки передали в другой конец комнаты. Они встали на скамью. Первым заговорил Ражден.
Огоньки свечей колыхались от дыхания людей. Здесь были и грузины, и русские, и армяне, и осетины, и, чтобы все поняли, надо было говорить по-русски, коротко, простыми, доступными всем словами. Говорить о забастовке — что она даст, какие требования предъявить дирекции, как вести себя.
Рабочие жадно всматривались в Раждена и Ладо — словно только от них могли прийти облегчение и надежда. Одно из лиц было знакомо. Кажется, этот парень с острым, вдавленным в грудь подбородком занимался в кружке у Ладо. Не то Темур, не то Теймураз.
Еще одно лицо показалось ему знакомым. Кто это? Широкий лоб, пересеченный одной глубокой морщиной. Гасан? Нет, не может он быть здесь. Ладо снова отыскал горбатого парня — тот не сводил с него острых враждебных глаз. Рядом стоял русский рабочий. У него были выпуклые злые глаза. Странно, что — два разных человека могут смотреть так одинаково.
Ражден сказал, что теперь будет говорить другой товарищ. Ладо заговорил от волнения хрипловато и негромко. Было слышно, как потрескивают фитили свечей.
— Сегодня новогодняя ночь. Вы люди. Как и все другие. Но вы здесь. А ваши хозяева сидят дома со своими семьями, друзьями, знакомыми. Вы голодны, а ваши хозяева вкусно едят. И поросята у них на столе, и индейки. Они пьют дорогие вина…
В первом ряду стоял седой рабочий. Усталые глаза его стали печальными. «Да, все правильно, — прочитал в них Ладо, — но так устроен мир, и в нем ничего не изменишь».
— Таких позабытых богом и хозяевами рабочих, таких угнетенных, как вы, нет нигде…
«А ты не ошибаешься?» — спросили глаза старика. Ладо бесстрастно, по-деловому сообщил:
— В железнодорожных мастерских после забастовки установлен одиннадцатичасовой рабочий день, как записано в законе. А вы работаете когда по тринадцать, а когда и по восемнадцать часов. Самый последний мастеровой в городе не получает меньше рубля двадцати копеек в день, а вы не получаете и рубля. Все рабочие в воскресенье дома, а вы даже в новогоднюю ночь на работе. — Он повысил голос. — Вы до утра будете развозить по городу пьяных чиновников — от дома к дому, с одного кутежа на другой. Разве такое можно терпеть?
Язычки коптилок и свечей заметались от общего крика.
Горец, пуская лошадь в галоп, ослабляет поводья и гикает, чтобы лошадь пришла в ярость. Подобно всаднику, Ладо закричал:
— Решайте тогда! Подкрепите свое слово делом! Покажите свою силу! Поднимите свои мозолистые руки, сожмите их в кулаки. Долой ваших врагов, ваших хозяев!
— Бить их! Бить! — пронзительно крикнул рабочий, похожий на Гасана.
— Бить!
— Бить!
Ничего не надо было больше. Ладо прочел требования рабочих, предложил выбрать делегатов, которые завтра пойдут к директору Роббу.
Старый рабочий выбрался из толпы, встал на скамью рядом с Ладо и улыбнулся ему, как другу. Глаза у него были светлые, голубые. Так улыбается человек, который, проснувшись после долгой зимней ночи, вдруг замечает, что на дворе весна и снежные сугробы плавятся под горячими лучами солнца.
— Братцы, — сказал он, — давайте не расходиться. Останемся тут до утра. А то дома бабы расхнычутся, отговаривать начнут, глядишь, кто-нибудь поддастся, и в общей стене нашей кирпичей не хватит. А дыра — дыра и есть, в нее что хошь потом просунуть можно и всю стену развалить. Останемся?