— Запрещено с вами разговаривать.
— От того, что я скажу тебе — здравствуй, беды не будет.
— Будет.
— А ты так, чтоб не слышали. Думал когда-нибудь, за что людей в тюрьме держат?
— Против царя идете.
— Раз против царя, значит, за народ. Верно?
— Поменьше бы вас, радетелей, и нам послабление было бы.
Сколько раз уже приходилось слышать эти слова. «Царь-батюшка и его министры заботятся о народе», «те, кто против царя, мешают ему проявлять заботу», «поменьше бы радетелей о народе, легче бы народу стало». Простая и надежная система. Но она изживает себя, подобно тому, как снашивается от долгой носки рубаха. Сколько ее ни латай, сколько ни стирай, а пятна становятся темнее, дыры больше.
Конвоир подвел Ладо к знакомой двери. Кто сегодня будет допрашивать — товарищ прокурора или Лунич?
В комнате за столом сидел ротмистр.
— Здравствуйте, господин Кецховели, — мрачно произнес он. — Садитесь. Давненько вас не видел.
Ладо сел.
— Господин ротмистр! Прежде чем вы начнете, объясните, почему, несмотря на ваше обещание, мне до сих пор не передали книги, которые я просил?
— Не разрешено его превосходительством генералом Дебилем, — сказал Лунич, — ввиду специального подбора книг, направление которых совпадает с вашими политическими взглядами.
— Боитесь, что чтение этих книг укрепит меня в моих взглядах? Трогательная забота. Ну, а Шекспира и Гейне почему не разрешили?
— Не знаю. Выясню. Получите своих Гейне и Шекспира, — проворчал Лунич. — Хотите еще что-нибудь спросить?
— Да. Когда вы закончите следствие и когда состоится суд?
— Следствие закончится тогда, когда вы соизволите наконец разговориться.
— Иначе говоря, продлится всю жизнь. Так? Но ведь существуют установленные законом сроки. Я буду жаловаться начальнику жандармского управления и губернатору. Сначала вы тянули, держали меня более трех месяцев без допросов, а теперь никак не закончите следствие. Будет суд или его вообще не назначат?
— Почему вы так заинтересованы в суде? Надеетесь на суде высказаться? Времена, когда подсудимым предоставляли в суде трибуну, миновали, господин Кецховели. Хотите, я расскажу вам, как это будет выглядеть? — Лунич усмехнулся. — На суде смогут присутствовать только те, кому председатель суда подпишет входные билеты, их мы тоже проверим на всякий случай. И зал для судебного заседания будет мал. В зале не будет ваших единомышленников, а представители газет ничего из того, что вы скажете, не напечатают, они поместят проверенный ами текст, если вообще получат разрешение на публикацию.
— Боитесь гласности? Вы сами себя сечете. Ведь боятся гласности только слабые.
— Скорее всего вам объявят приговор прямо в тюрьме, — сказал Лунич. — Что ж, начнем допрос заново.
— Если вам не хочется, к чему повторять старые вопросы. Разнообразить ответы я вовсе не собираюсь!
— Надо. Служба.
Он действительно начал спрашивать заново, но без азарта, с которым вел допросы месяца два назад.
Лунич давно уверился, что Кецховели, который все известное жандармам брал на себя и никого из пособников не назвал, никогда не проговорится. На последней беседе с генералом Дебилем Луничу было сказано, что результатами следствия начальство недовольно и что, независимо от того, в чей Кецховели будет уличен, дело его необходимо всячески раздуть. «Нужно подобрать должные фактики и сделать необходимые следствию выводы». Лунича покоробило. Конечно, он сделает требуемые начальству выводы, но сочинять факты?! Все-таки он привык работать с профессиональной основательностью.
У Лунича снова появилось ощущение неудачи. И вдобавок, чем чаще он виделся с Кецховели, тем больше нравился ему этот человек, особенно своей прямотой и честностью в том, что не относилось к делу.
Лунич приказал, чтобы ему сообщали о поведении Кецховели в камере, и он знал, что его подследственный бывает и спокойным, и подавленным, и веселым — безо всяких явных внешних причин. Кецховели часто пел, по утрам он кричал петухом и звал по имени заключенных, устраивал нечто вроде утренней переклички, иногда переговаривался с горожанами через Куру, наконец, он рисовал в тетради и на стенах шаржи, в том числе и на Лунича. Разговоры Кецховели были совершенно безобидны и ничего нового следствию не дали.
Пора уже было дело закруглять, но Лунич тянул, падеясь, что все же удастся найти у Кецховели ахиллесову пяту, тянул и по какой-то неясной ему самому причине. Хитрить с Кецховели Лунич перестал, потому что боялся снова попасть в смешное положение, но отказаться от привычной системы следствия он тоже не мог, хотя не раз замечал насмешливую улыбку в глазах подследственного, из-за чего раздражался, выходил из себя, а потом жалел об этом.