— А Вам не приходит в голову, что тот вчерашний, который застрявший между — хочет провести день с Вами и взглянуть на современность Вашими карими глазами?
— Карими!?
— Вот видите! Вас уже не пугает предложение вместе рассмотреть современность…
— Вы хитрец и авантюрист?
— Отнюдь. Кто-то рвётся забраться в горы, чтобы свысока взглянуть на мир. Кто-то стремится прыгнуть с парашютом из немыслимой высоты…
— Прыгают — с высоты.
— Пусть. Хотя когда под ногами исчезнет люк, Вы поймете, откуда, «с» или «из». Прыгают — с табуретки. Если уж мы о предлогах. Только мне такой предлог, такой адреналин мне ни к чему. И прыгали. И лазили. А вот я очень хочу задать вопрос небожителю Нагдеману. Это — моя вершина. И вопрос у меня — не просто вопрос, а чудо-вопрос. И тут вдруг Вы! Как Вам такое объяснение, которое избавляет меня от объяснения в интересе лично к Вам, а Вас — от того, чтобы слушать мое объяснение и отвечать на него. Сегодня и сейчас. Поэтому — просто возьмите меня с собой к Нагдеману!
В зрачках собеседницы Новикова отразился мыслительный процесс, там как будто вспыхнули и потухли, мерцая, две крохотные наэлектризованные спирали.
— Нет! — донесся до Новикова звук ее голоса. А он отчего-то уже знал, что это — да.
Ух! Новиков видел людей, которые обладают несомненными артистическими возможностями. Его приятель Вадим Власов мог за одну секунду изобразить лицом десяток чувств и персонажей, и, если бы в театрах, как и в госбезопасности, присваивали чины, он бы там тоже был подполковником или целым полковником. А за собой Константин не знал такого таланта и, по большому счету, мог бы подписаться под диагнозом, только что выписанным ему зеленоглазой круглоротой журналисткой. Ну разве застрял бы пластичный, артистичный человек между стеллажами двух эпох… И то, что он только что хорошо справился с артистическим заданием — заслуга не его таланта, а возникшего у него собственного, личного интереса к девушке. Где Pflicht[6], там и Lüst[7]. Так любит сострить Власов. Может быть, он прав.
Кирилл Петрович Новиков как-то по историческим своим архивным делам отправился в Великий Новгород и взял с собой сына с дочерью. Что-то по следам Феофана Грека. Про этого Грека Константин тогда ничего не запомнил, зато ему запали в память слова отца о том, что в Новгороде-на-Волхове люди не мусорят. И он ходил лбом вниз и искал, кто бы выкинул на землю обертку от мороженного, билетик на автобус или ещё какую-нибудь ерунду. Был ноябрь, школьные каникулы, осень выдалась поздней и необычно ясной, сухой и безветренной для северного городка, открытого сильным ветрам. И осины и березы не успели обронить листву, их стволы едва проглядывали сквозь золотистую пену, и так же проглядывали белые стены невысоких плечистых церквей, проросших из земли на Торговой стороне чёрного небыстрого Волхова. Дворники исправно шуршали мётлами по тротуарам, слизывая с них опавшую листву на газоны, и на траве рос цветистый ковёр, в котором преобладала охра. Дети собирали в охапку кленовые крупные листья и распоряжались ими по-разному — кто-то нёс букет бабушке, кто-то швырял над головой приятеля, чтобы приняться собирать их заново. Косте непросто было застать с поличным кого-то, кто мусорит, к тому же Ириска то и дело рассыпала листья над его головой. Он тогда ей едва доставал до плеча… Но он увидел человека, который опроверг максиму Кирилла Петровича. Человек откровенно мусорил. А вот еще один. И еще! «Папа, они же мусорят. Они американцы?!» — видя это, возмущённо обратился к нему сын, его душа требовала объяснения и восстановления правоты и справедливости. Он ждал, что те, кто мусорят в городе, в котором не мусорят, будут подвергнуты немедленной каре. И он косился, не идёт ли товарищ милиционер. Не сделает ли замечание бдительный дружинник. А если нет, то пусть отец изменит правила, пусть признает неправоту. И его не устроило объяснение, которое наспех дала Ириска за отца — мол, не капризничай, Кося, все ведь ясно, как это небо — те, кто мусорят — иногородние. И выплескивала очередной ковш листьев, которые она умудрялась мгновенно сгрести в огромные охапки вроде бы небольшими руками. И он оттолкнул сестру так, что та упала на ковёр. И тогда Кирилл Петрович взял Константина за руку и, перейдя на быстрый широкий шаг, за которым полненький по детским годам мальчик едва поспевал, подвёл того к арке, сквозь которую виднелось дерево, полукруглой желтой кроной касающееся нижней кромки ее дуги. Через прореженное одеяние виднелось синеватое в свете уходящего солнца тёплое серебро заострённого шлема Воротной башни торговой палаты, что со стороны Волхова прикрывает грибницу церквей на новгородском Торжище. Арка служила рамой, в которую вписан идеальный горний мир. Такой мир — который лаконичен и целен — Костя видел в рисованных мультфильмах. И он отчего-то понял, зачем отец поставил его перед аркой, взглядом снизу, от реки, наверх. Ответ на вопрос, где именно не мусорят в городе Великом Новгороде, для него разрешился сам собой. Настолько сам собой, что совершенно невозможно объяснить это ни Ириске, ни Гундолу. А когда он все-таки сказал шведу, будто в Новгороде не мусорят, тот пожал плечами и даже не стал опровергать и спорить. «Ну, какой же это русский город. Это наша Ганза», — перешагнул новиковский аргумент эрудированный швед. Да, не одного только разговора, но и бизнеса с ним и у Кости не случилось. И бог с ним. Зато Костя помнит, как дрожит черенок кленового листа, зажатый между подушечками пальцев. Уголки листа напоминали главы храмов. Лист он поднял с черной мостовой Новгородского детинца, увез с собой в Москву и долго хранил между страницами полюбившейся книги.