Глава 11. О том, как Курт и Эрих покинули дом Нагдеманов
Курт Руммениге не считал себя кровожадным человеком. И на его руках не было крови ни одного еврея. Что вообще такое есть — кровожадный человек? Если оратор кричит толпе — убей, убей фашиста, хоть одного убей — он кровожадный? Нет. Потому что фашист — зло. Убить зло — спастись. И спасти. Спасти — значит, какая тут кровожадность? Или да? Справедливость — спутница кровожадности? Это если нету веры в высшую справедливость. Хорошо. А если перевернуть логику, как песочные часы, и в абстрактной формуле зла фашиста заменить на еврея? Убить зло — спастись. Цепочки возможностей бесконечны. Как и цепочки объяснений. Всякий путь спасения можно обосновать. И оправдать. Волки кровожадны, разрывая шкуры овец? Да. Нет. Нисколько. Если совы не пожрут зайцев, те расплодятся так, что сожрут всю траву, всю зелень на острове. И тогда вымрут лошади. Эти умнейшие благородные животные, умеющие мыслить коллективно и понимать высшее существо без слов. Логические цепочки обоснований так же несложно замкнуть в кольца. А что же человеческая кровожадность? Она иной природы? Тюремный палач, отрубающий голову жертве неловким ударом затупившегося топора, но ничуть не мечтающий о том, чтобы у него было больше работы — это тот же нерадивый чиновник, он по роду службы лишен кровожадности. А парижский галантерейщик, который жаждет узнать, как яд мести накажет неверную супругу, которая поддалась чарам беспечного юного провинциала и разрушила семейную идиллию обывателя — он кровожаден? Несомненно? Или всякой твари предписана роль в бесстрастной истории взаимопонимания взаимосъедением? А вот любитель природы, ее ревностный охранитель. Вот перед нами немец-гуманист. Он, этот чудесный тип, рожден во искупление вины перед миром в шестидесятые годы прошлого века. Этот немец — противник войн, и даже когда бьются за демократию в Ливии и в Афганистане, он в стороне. Он мухи не обидит. Он — не кровожаден. Вот он — не кровожаден. Но он, этот экологичный немец, загрызет любого, кто посмел поднять руку на дельфина, жирафа, кита и тигра. А не загрызет, так засудит. Он жаждет лучшего для мира. И он не кровожаден. Только есть одно но. Когда между такими как он, принципиальными, поднаторевшими в борьбе за добро, пройдёт клич собраться в колонны и идти искоренить зло, то он встанет в колонну, этот немец, он сомкнётся в колонну… и тогда на его освещённом знанием добра и правды лице проступят скулы того степного волка, который, оказывается, в овечьей шкуре живет. Живет…
Курт Руммениге не слыл в своей баварской деревне кровожадным человеком. И его отец, одноногий Георг, хозяйственный человек, тоже не слыл таковым. Без зазрения совести и без труда давалось Курту зарезать поросёнка или свернуть шею гусю. Ребёнком и подростком он пил кровь забитого телёнка, как было заведено между ними в деревне ещё с дедовских времен — а какая радость эта кровь в несытый год! И в части Руммениге тоже не держали за кровожадного солдата. За дельного, надежного, крепкого по хозяйству и в бою — да, а что себе на уме — так то между солдатами не упрёк, а похвала. Кто-то больше зол на евреев, коммунистов и англичан, кто-то меньше — так на то у каждого свой табак и свое огниво. При чем тут кровожадность, когда имеется приказ! Кровожадность сверх приказа, через порядок — беда для организованной в колонны армии.
Курт Руммениге не хотел убить Яшу Нагдемана из желания убить, пусть он трижды еврей. И, тем более, не захотел, проведя под крышей целых три дня, отмывшись, отдышавшись и даже слегка отъевшись. И дети, эти два маленьких Нагдемана… Умные мальчики, по глазам видать. И воспитанные. Не галдят, на улицу не лезут, лишнего не спрашивают. И даже сопли из их носов не текут. Это обстоятельство удивило Курта Руммениге. У маленьких евреев нет вечных соплей, и в жилище Вечного еврея Яши нет хаоса, о котором говорило радио. Это удивило и насторожило селянина Курта, не слывшего кровожадным, но привыкшего прислушиваться к знакам и беречь таким образом себя от неприятностей. Его удивило бы и насторожило солнечное лето после проливного дождя на Симеонов день. Не к добру. Не к добру, чувствовал он, глядя на маленьких Нагдеманов, и не мог разобрать, откуда идёт нехорошее чувство перед дорогой. Где-то в глубине их чёрных рыбьих глазёнок кроется вселенская гадость. Радио не обманывало. Мир для баварского селянина — это огромный, но понятный часовой механизм. Эти часы могут поспешить, они могут отстать, но они не могут пойти обратным ходом. Но, глядя в глаза Яше Нагдеману и его детям, начинаешь подозревать, что могут! Ведь всякому в их деревне известно, что с самыми налаженными часами начнут твориться безобразия, если их поместить между сотен других часов, идущих вразнобой! Мир вразнобой, мир, погруженный в тысячи каких-то других глаз, арок, часовых механизмов, видят эти глаза. И пусть у этих евреев не течёт нос и в доме порядок, только по-хорошему, Нагдеманов перед дорогой к своим надо убить. Не из кровожадности, а ради собственной безопасности. Но у хозяина — пистолет. Убить его — рисковать шумом. К тому же против этого — Бом. Парень озлился, он не в состоянии понять соображения Курта. Есть подозрение, что Бому дай волю, и он примкнет к коммунистам. В доме Нагдемана Бом подгнивает. Живот подсказывает — если сегодня Бому приказали бы выбрать, кому пулю в грудину засадить, Курту или хозяину, так тот грохнет своего, немца, боевого товарища, камарада. И ведь везёт мерзавцу — нашёлся под Бома подходящий белобрысый арийский труп с документами. А с ним, Куртом Руммениге, судьба сыграла шутку — ему, чернявому баварскому мужику, не нашлось подходящего трупа, а вот на тебе, еврейская папира ему точь в точь…