— Это что, он молится? — так же шепотом, уже больше не оборачиваясь, и когда уже отошли подальше от дома, спросил у Эриха Курт.
— Не знаю. Герр Нагдеман обещал помолиться за нас, — ответил Бом.
— Да? Чтобы нас поскорее Гиена огненная поглотила? Или только меня, а тебя бы помиловал Judengott[8]?
Бом промолчал. Он про себя решил, как поступать ему. На это его натолкнули слова молодого еврея Яши Нагдемана, с которым ему довелось поговорить с толком, находясь в его доме.
— Как Вы выжили? Вы должны меня бояться и ненавидеть, Вы должны ненавидеть меня хуже черта.
Так он сказал Яше Нагдеману, когда услышал от Мойши про год, проведённый в комнате.
— Если шторы растворены, и в окна льётся свет, его перестаёшь замечать, и пользуешься им не как благом, а как данностью. А когда вокруг тьма, как в глубине шерстяного носка, но моль проест крохотную дырку в занавеске, и сквозь неё проникает тонкий, зримый и ширящийся луч — он и есть жизнь, которая есть Он. Я нашёл слова молитвы за эту жизнь, за свет. И за моль!
Перемолов крепкими жерновами мозга слова Яши Нагдемана, Эрих Бом твёрдо решил, что ему дальше делать. Они с Руммениге доберутся до линии фронта, но там их пути разойдутся. Он пойдёт снова на фронт, в пехоту, и там станет убеждать камарадов повернуть стволы против бонз и закончить этот кошмар. А Курт пускай катится под гору, если он такой упёртый.
Ничего этого он не стал говорить баварцу, которого он отнёс к тому типу людей, особенно расплодившихся перед нынешней войной, которым ничего нельзя втолковать такого, в чем они не способны убедить себя сами. Эрих знает одно: корову не превратить в лошадь, как ее не переубеждай, что ржать благороднее, чем мычать… И вот они пошли, один высокий, второй крепыш, с тележкой, взятой у Нагдемана, чтобы сойти за погорельцев, за скитальцев, а не за солдат Вермахта. Руммениге ворчал, что мало ему Judenpapier[9], так ещё и Judenkarre[10] толкай! Но Бом придумал сделать в оси тайник, в который он спрятал солдатские жетоны — чтобы предъявить, когда до своих доберутся. Но до своих они не дошли. Судьба сыграла с ними свою партию, как и опасался Руммениге, которому трудно отказать в жизненной опытности. Их подвела тележка Яши Нагдемана. Не отойдя пяти километров от дома злополучного Бертельсмана, они были задержаны советским патрулем комендантской роты — солдат казах, слабо говорящий по-русски, но зато имевший острый и пытливый глаз и в избытке упрямства, вспомнил, что именно такую тележку видел в руках другого человека. Ему немалого труда стоило объяснить старшему, что задержанные им люди — воры, и украли тележку у человека, который заходил к самому коменданту. Объяснения и жесты Курта, который вдруг оказался ловким притворщиком и изобразил еврея, которого необходимо отпустить, казах уравнивал одним ответом: «Разберися». Его лицо оставалось неизменным, как глиняная тарелка, высохшая на палящем солнце. Не прошло и часа, как об инциденте было доложено капитану Новикову.
Глава 12. О том, как Костя Новиков идет за пистолетом
Инга Барток — а именно так зовут девушку, — за завтраком оказавшись в компании Константина Новикова, да ещё столь внезапно, уже не могла сосредоточиться на той работе, которая потребовала от неё раннего вставания и медитации, чтобы стать и настырной и тактичной, и исключительно проницательной к удаче, от малейшего угла наклона личика которой зависит порой успех таких интервью, как с мэтром Нагдеманом. А вместо этого ее волнует и раздражает то, что для встречи с Константином она, знай, кого встретит, прыснула бы за мочку уха другие, более тонкие духи, а не дежурные, ничего не говорящие — и ей теперь совсем не нравилось, как она пахнет. И никак и слишком резко. Чихнуть хочется! Нет, с утра не любить саму себя — это плохой знак. Раздражение делает в ее глазах из Новикова интервента, и она охотно пересела бы за другой стол, что уже было невозможно, не поставив себя ещё в более неловкое положение, — и она то и дело, невзначай, трогала пальчиками мочку уха, как будто это могло приглушить или изменить запах духов, исходящий от этого источника.
«Ужасно, что женщина ничего не может поделать с собой, даже если она достаточно умна, чтобы отдавать себе отчёт в том, сколь может быть безразличен запах ее шеи для мужчины, встреченного поутру за завтраком», — укорила себя девушка, чья попытка уговорить себя, будто интервенту нет дела до ее духов, зато есть дело до ее дела, только усилила раздражение — интервент снова оказался ей не вполне безразличен.