Он бы вёл с собой этот разговор и дальше, но вот поднялся и покатился куда-то, клубясь, рой азиатов, устремившихся на рейс, и старик поспешил усесться на освободившееся кресло. Перемещение в пространстве сбило его с этого строя мыслей.
Устроившись в жестком, неудобном, но все-таки кресле, он задумался о том, что за долгую жизнь агента у него сменилось много кураторов от Москвы.
В середине 1990-х, когда дисциплина — и так не самое сильное место у русских — упала, как они сами говорят, ниже плинтуса (поразительно, как пластично изменения в языке отражают новые качества общественного сознания: ниже плинтуса, просто, плоско, как сам плинтус, и при том ловко, с насмешкой над самим собой) — ему довелось откровенно побеседовать с одним из них за «рюмкой чаю», как тот очертил формат их беседы.
— Вы действительно все ещё готовы работать? Да? Это странно. Очень странно. Ни страны, ни той системы, которая определила Вас на службу, ни идеи, ни силы. Зато снова есть страна, в которой Вы родились. Кстати, признала ошибки прошлого…
— Вы извещаете меня о расторжении контракта? Готовы слиться в любовном акте со свободным миром, и моя работа больше не нужна? Если так, то вернём друг другу верительные грамоты. Я найду, как использовать пенсию.
— Оказывается, наши враги — мы сами. Мы снова зачитываемся Салтыковым-Щедриным. И кто зачитывается? Его собственные персонажи. У них развились вкус, нюх и аппетит. Вот если бы Вы могли поработать так, чтобы их всех принял свободный мир! Он бы поперхнулся и сдох, оставив нас самих на себя…
— Вы хотите сказать, что это такая хитрость — открыть границы и отказаться от агентуры? А сами Вы как, среди тех, кто останется?
— Ну, зачем Вы так?
— Я много старше Вас, и не я затеял «рюмку чаю». Что Вы хотели? Меня проверить? Прокатать? Или предложить мне помогать в переправе Ваших коллег с чистыми руками в спокойные края?
— Несмотря на возраст, у Вас богатое воображение…
— Воображение бывает развитым, это опыт богат. И опыт мне подсказывает, что в моем возрасте и положении главное богатство — это смысл. С годами все труднее сохранить такой капитал, но я рассчитывают сохранить его в моем личном банке.
Собеседник, мужчина с усталыми глазами и тяжелыми, набухшими, красными то ли пьянства, то ли от недосыпа веками, потрепал себя ладошкой по коротко стриженому затылку. Он действительно не вполне понимал, зачем остаётся в строю старый немец, если денег нет. Нет в казне денег на разведку! Непонимание рождает подозрение… Вот тогда Бом объяснил ему, что пока есть деньги и желание проводить парад победы на Красной площади, он готов быть в строю. Идею антифашизма никто не отменял.
Это было пятнадцать лет назад. Человека с красными веками он убедил. «Что ж, немец есть немец. Что на производстве, что в разведке. Можно только уважать», вероятно, сказал себе тот. Уважать, но не завидовать…
Платить по счетам — это одно. Жить во имя идеала — другое. А есть третье — как Бом усвоил на уроке у Яши Нагдемана. Третье, безусловное и неоспоримое — это любовь. Она проще идеала, но она — ртуть.
Раввин не умел отвечать на вопросы, видя себя не вполне зрелым для роли учителя жизни — он смеялся над Бомом, называя это немецкой слабостью — и он считал, что человеку даны много видов соотнесения с миром, которые кажутся отношениями любви, а по сути они подчинены двум началам — самоутверждению и самоуничтожению.
Яша сообщил другу — Бому, что им обнаружена другая любовь. Это полная память. К полной памяти ума и сердца нормальному жильцу божьего дома затруднён доступ. Возможно, потому, что она у всего дома отчасти общая.
Эрих Бом, бросив взгляд на человеков, сидящих и ходящих вокруг него, по большей части японцев, китайцев и корейцев, не в первый раз готов был признать, что он и в сто крат не овладел той памятью, которую нашёл в себе Яша.
Но если у него и есть комнатка в этом доме — то она расположена над квартирой Нагдеманов. Над жилищем, которое помнит любовь его друга.
Глава 18. О том, как Эрик Нагдеман покинул гостиницу «Бристоль»
У Эрика возникло напряжение в отношениях с женой. Оно вызвано мелочью, эпизодом, но определено экзистенциальной причиной. Он знал, что Нора относится к журналистам, как теща из анекдота к невестке. Она убеждена, что от журналистов, а не от искусствоведов и критиков зависит «Ruf» — репутация художника. Женщина с красивыми коралловыми губами и большими, внимательными и всегда немного испуганными глазами, с обручем в виде серебряной короны в густых пышных каштановых с рыжей нотой, хорошо прокрашенных волосах, назначила себя ответственной за репутацию мужа, как великий футбольный менеджер Ули Хеннес видит себя ответственным за репутацию его детища, родного клуба «Баварии». Женщина прежде других распознала в муже гения, но если бы не она — гений ее мужа, как отличительный признак личности, мог бы затеряться среди множества других талантливых людей, наполняющих межгалактическое пространство музыкой. По крайней мере, саму себя Нора Нагдеман в этом убедила. Однажды она шепнула на ухо журналисту, бывшему от неё без ума, два слова об отличительном признаке Эрика Нагдемана, и вот результат — гений мужа признан его современниками. Ещё шаг — и имя его останется в истории навсегда. Тем больше у жены Нагдемана оснований теперь опасаться журналистов. То, что можно разрушить, можно построить — был уверен ее тесть. Она запомнила, как женщина практичная. Но наизнанку. То, что построено, можно быстро разрушить.