— Чем это ты занялся после бессонной ночи, беглец? — обнаружив, что обиженное лицо на мужа не подействовало и сменив тактику, поинтересовалась из-за плеча бдительная женщина, обуреваемая тяжелым, ревнивым любопытством.
— Освобождаю время. Мне нужны два часа тишины, — не обернувшись, ответил Эрик.
— Не возись, я это сделаю за минуту. Наконец-то ты к этому пришел. Я тебя знаю лучше, чем ты себя. Я и предлагала — откажись от интервью перед выступлением. А ты…
Женщина хотела развить милую ей мысль, но не успела достроить фразу, призванную восстановить статус-кво в их отношениях. Эрик нервно перебил ее, и ей пришлось выслушать его длинную речь, в новой досаде прикусив губу.
— Нет, я не откажусь, я перенесу. Два часа медитации после отличной ночки, а потом мне будут нужны люди. Да, именно люди, которым не безразлично творчество. Люди, которые постараются меня понять. Мне не хватает таких людей. А потом приедет Эрих, и мы с ним пойдем в пивную. Нет, в Хойриген[16]. Поедем с ним в Хойриген. Вот так. Я сейчас в такой творческой форме! Я почти Юрий Гагарин! Я в преддверии касания с Космосом!
— Что с тобой? Тебе не надо так нервничать! Ну что ты говоришь, мой Гагарин! — вырвалось у жены искреннее слово. Она по-своему поняла мужа и, оставив вечную семейную игру в обиду за недобрые слова, которых тот наговорил на год вперед, забеспокоилась так, как птица трепещет, чем-то своим птичьим чуя грядущую непогоду. Тяжелая, смоляная бровь Норы задрожала.
— Что со мной? Я подобрался к пику! Но мне осталось сделать шаг и не сорваться, — не успокоил женщину муж.
Эрик сам почувствовал себя растерянным. Оказывается, он сказал слишком многое. Творцы смелы в поиске, но суеверны, они опасаются поспешным словом спугнуть музу. Нельзя всуе произносить слова о собственной высокой творческой форме. А он проговорился. Хуже того — он выговорился и разом опустел, как опрокинутый стакан. Отдав много слов, он больше не нашел в себе раздражения к жене. Только досада на себя и страх остались в осадке. Слова не ноты. Что-то сегодня случится, уже знал он. Пусть. Что-то случится, и это что-то вольно или невольно вернет прежнюю глубину. Прежнюю глубину. Чем суше лето, тем глубже вода в колодце. Нагдеман уставился на бровь жены.
Нора как азбуку изучила все выражения лица мужа, все ноты, которые способны изобразить продолговатый загорелый лоб и выпуклые карие глаза под длинными, еще черными ресницами. Ошибки быть не могло — да, во влажных глазах визави сквозь пелену раздражения снова проступил теплый знак, гласящий о его близости к ней. Знак близости.
— Если можешь, попроси для меня крепкого черного чаю с сахаром. Я скоро закончу с этим и приду, — подтвердил этот вывод посредством слова сам Нагдеман.
Жена не возразила ни словом, ни жестом и послушно отправилась за чаем. Мудрость ее предков по отцовской линии возобладала в ней под воздействием знака близости. А Эрик позвонил секретарю, дал ряд указаний, а затем сам набрал номер московской журналистки. Но девушка не ответила. Нагдеман проявил терпение и за чредой долгих гудков дождался голоса автоответчика. Тогда Эрик наговорил сообщение, в котором постарался сочленить сожаление, мягкость, симпатию и неизбежность подчинения обстоятельствам, которые вынуждают его перенести интервью. Ему это удалось, по крайней мере он похвалил себя. Наконец, он сделал звонок к Бому. Телефон немца был отключен. Это, хоть и было вполне объяснимо в обстоятельствах перелета, снова привело Нагдемана в волнение.
Эрик откинулся в кресле, уставился в высокий, с мелкой лепниной, потолок, и перед его взором появился Яша. Отец строго глядит на него. Этот взгляд непривычный. Он побуждает Нагдемана задуматься. О чем? О старости. Он задумался. Старость — это остров изо льда. Остров, на котором Яше удалось прожить, ничуть не боясь холода, идущего от земли? Яше удалось, потому что в нем самом открылся очаг ровного тепла. «А ты? Не продрогни», — как будто говорит ему Яша. За спиной отца — Мойша. Да, это его истощенное лицо. Мойша обманул Эрика, он избежал жизни на ледяном острове. Мойша обманул его, оставив из тех трех спасшихся Нагдеманов одного Эрика.