И в завещании, которое он составил со всей серьезностью и скрупулезностью, на которую способен уходящий из жизни заслуженный раввин — в завещании ни слова не было о марках для семьи Новиковых.
Да, за три дня до смерти Яша прервал пение и ушёл в себя. В его глазах близкие узрели нечто, с чем не встречались прежде — взгляд его обратился вовнутрь себя и угас, душа как будто экономила тепло, дожидаясь счастливой и затратной минуты встречи… Угаснув, еврейские глаза приобретают растерянный и даже безумный вид. Угасшие глаза Яши оправдали худшие подозрения невестки. Три дня.
Эрик не был готов к такому зрелищу. Он растерялся и даже заплакал. Так плачет не настигнутый горем мужчина, а объятый страхом ребёнок, над головой которого вдруг моргнула от порыва ветра свеча, и темно, только пахнет оплывшим и замершим воском. Таящий воск — жизнь.
Мойша и тут оказался крепче его. Эрик даже счёл его жестокосердным — твёрдо сведенные скулы, холодный взгляд, ни слова утешения. Тогда Эрику трудно было вместить в себя подозрение, что старший брат уже сам готов к уходу.
Эрик рассердился, но сердце, не привычное к злобе на брата, взмолилось о пощаде. Младший не выдержал и обратился к старшему с просьбой подтвердить, что тот тоже скорбит по уходящему человеку, их отцу. Ответ смутил его.
— Нет. Я раньше боялся. А что если нам не передастся связь со светом? Отец умрет — и все, мрак! А больше не боюсь — потому что теперь я другой, я ставлю под сомнение незыблемость тезиса о прямом падении вышнего света на нашу отмеченную Им семью. И я раз за разом стараюсь сосчитать, или вымерять, что дало наше спасение в Браслово? И вот я считаю, загибаю пальцы: дядя Бом тут нам в плюс. А тот комендант в Браслово — в минус? Я почти уверен, что он в минусе. Твои дети, их жены, твои внуки, Эрик — они, конечно, в плюс. Твоя Нора — я бы еще подумал… Ладно, ладно, проехали… В плюс нам зачтем мою теорему. Но его дети?
— Чьи дети, Мойша? О чем ты?
— Дети коменданта.
— Какого коменданта?
— Того самого. Коменданта Браслово. Ты о них не подумал?
Эрик ничего об этом не думал. Он не желал понимать, о чем в такой час рассуждает Мойша, и зачем ему эта арифметика. Не хочет ли он сказать, что сумма семьи Нагдеманов в столбике, подведенном Яшей, может оказаться отрицательной?
— Ах Эрик, ты не в курсе. Конечно. Я тоже не в курсе. Но я их заношу в минус. Знаешь почему? Я мог бы оставаться не в курсе. Но я увидел у Яши квитанцию о покупке очень дорогой марки, о которой он мне никогда ничего не говорил. И квитанцию прикрыл ученой книгой, Талмудом, как только поймал мой взгляд. Мой глаз был там лишним. Почему? Это ли не символ — когда что-то спрятано под Талмудом…
Эрик хотел прервать брата, но отчего-то осекся, и Мойша продолжил.
— Эрик, я одно осознаю — если я считаю или вымеряю, то мне точно не передался свет. Данность не нуждается в доказательствах. Может быть, тебе, раз ты не мерой живешь и о ней не думаешь… Плывешь себе на облаке. Может быть, твоё облако — все-таки под светом? Это ты сам должен знать или узнать про себя. Второе — хуже первого…
— Мне? — только и смог выдавить из себя Эрик.
— Тебе, — нехорошо, строго и даже зло (так показалось в тот миг Эрику) отрезал Мойша, чем закончил разговор.
Не того ждал от него младший брат, который больше никогда не вернулся к этому разговору и не обратился за разъяснением.
В самый свой последний день Яша Нагдеман вышел из себя в том смысле, что он заговорил с окружавшими его близкими людьми, и его взгляд выделил их из последовательности окружающих предметов и светлой тенью упал на них, коснулся поздним теплом. И тогда все обрадовались. И сочли, что состояние здоровья больного улучшилось, и бог даёт ему время пожить, а родственникам — возможность сменить, как сезонные одежды, слезы на улыбки. Ведь скоро Пасха! И когда дом Яши, казалось, миновала чёрная туча, тогда Яша ясным голосом попросил всех уйти и оставить его с сыновьями.