Он сидел на высокой кровати, упершись костлявой спиной в подушку. Белые, в голубизну, стопы выпростались из-под одеяла. Перед мысленным взором Эрика возник образ человека в полосатой пижаме и без штанов. Ноги были не вполне ноги, а кости скелета с крупными коленными чашками. Гигантские чёрные глазные впадины молили о хлебе. Эрик запомнил слова под фотографией: этот человек не успел превратиться в мыло…
Глаза отца тем временем обратились прямо к Эрику. Тот понял, что сейчас к нему и будут обращены слова мудрого напутствия отца. Но вот незадача — он не готов к ним, ему помехой образ лагерника, не успевшего… И глаза отворотились от Эрика.
— Мойша, тебе стоит больше следить за легкими, ты плохо дышишь. Цени свою жизнь и не пренебрегай здоровьем. И никогда ничего никому не доказывай. Единственное доказательство — это ты сам. И пусть Эрик принесёт мне тёплые носки. Мерзнут ноги. Нынче февраль?
Эрик испытал облегчение, получив поручение, и поспешил за носками к Норе. Откуда ему было знать, что тёплые носки хранятся в этой же комнате, в комоде. Никто не удержал его. Когда он вернулся, рав Нагдеман уже отошёл. Но Эрик был не в обиде на бога и на Яшу, что остался без напутствия. И теперь — не в обиде. По крайней мере, отец не нарушил его постоянную и глубокую вовлечённость в творческий процесс и не побудил обратить творчество в иное, ему более близкое русло. К этому обращению ныне, сейчас, он, старший среди оставшихся Нагдеманов, приходит сам. Видимо, мудрость — это навык видеть события во времени. И он сам испытал потребность попробовать себя на зуб в новом качестве — в качестве умудрённого мужчины, переходящего на следующую ступень бытия. Как нельзя кстати — русская журналистка, свежая посторонняя молодая женщина из страны великого писателя Толстого, познавшего многообразную суть этого перехода, и написавшего толстые книги, которые он прочитал.
Поэтому, как ни спешил Бом, но Эрик не стал дожидаться его появления и все же начал встречу.
Глава 23. О том, как сын раввина встретился с внуком коменданта
— Господин Нагдеман, я задам Вам обязательные вопросы про ваши гастроли, про учителей и учеников, про роль культуры — обязательно задам, потому что Ваши ответы на них очень интересуют наших читателей. Но я, Инга Барток, я сама хочу поговорить с Вами совсем о другом…
— О чем же? Надеюсь, такая милая корреспондентка известной газеты не станет расспрашивать меня о моих личных делах…
Мэтр глубоко и искренне вздохнул. Что поделать, если видеть после вчерашнего эту девочку перед собой вместо Норы ему — по душе? Что поделать? Корить себя?
— Можете ли Вы сказать, что мир восстановил свою цельность, если исчислить ее мерой в Вашу жизнь?
— Что Вы имеете в виду? — растерялся Эрик. Его взгляд устремился в потолок, пробежав по стенописи барельефов.
— Война и холокост нарушили цельность. Может быть, две войны, как одна. Вот что я имею в виду. Вы выступаете в Вене, перед благодатной австрийской публикой. А я прочла, что семьдесят лет назад, неподалёку отсюда, Вы чудом спаслись от нацистов, вместе с братом и Вашим знаменитым отцом…
Эрих Бом как раз тайно и тихо появился в коридоре. Он вздохнул и замер, услышав такие слова. Он ещё не видел со своей позиции лица Эрика, но представил его себе — нет, это не слепок еврейского сердца, неизбежно размягченного интересом молодой журналистки. Это литография бури. Станет ли он отвечать? Да. До Бома донёсся надтреснутый, но узнаваемый, его голос.
— Не знаю, что Вами движет, но попали Вы в нерв. Вероятно, это Ваш профессионализм. Вы же не врач, а журналистка… Больно, но я отвечу. Я отвечу как раз потому, что мир восстановился, глубочайшая рана затянулась. Моя семья, мы с моим папой и с братом не попали в гной. Я человек культуры, я не хочу углубляться в политику, но я помню — мы бы не спаслись, если бы и тогда мир не был целен в своём ядре, в самой своей изначальной сути. Но если бы он порой не казался иным, теряющим цельность, то не было бы и творчества…
— Почему же тогда я попала в нерв? Если даже в том времени, для Вас жутком, Вы находите целостность?
— Я бы сам не нашёл. Я был весьма мал. Это папа — он был несомненно выдающийся человек, выдающаяся личность. Потому что он верил в бога по-настоящему. Как раз во взаимосвязь и даже больше — в цельность.