Но было исключение — с Эрихом был солидарен Яша Нагдеман. Яша не умел вникнуть в абстрактные конструкции рассуждений, но он ясно и просто не верил в возможность такой субстанции, как абсолютное зло. И сколько бы Мойша ему ни втолковывал про черные дыры и бесконечные массы мировой и человеческой пустоты, про вакуум, который сильнее материи и может посредством подобия воспроизводить сам себя, Яша обтирал бороду лодочкой ладошки и кивал на Эриха — мол, спроси у него, ученый мой сын, он знает… И Бом никогда не старался объяснить старику, что не это имел в виду Мойша, которого преследует черный скелет Курта Руммениге той черной зарубистой ночью, с зазубренным, но острым ножом…
Старый Бом остался не в претензии к русскому и мог бы остаться довольным собой. Но нет, опытный человек берлинской закваски не остался собою доволен. Ведь он сказал неправду. Ему-то известно, что Курта Руммениге не расстреливал советский трибунал. Курт Руммениге послужил агентом советской разведки, но недолго, и перебежал на службу к британцам. Никогда более судьба не сводила их в литературном сюжете и, напротив, старательно отводила друг от друга. Это укрепило Бома в предположении, что советские чекисты, очень внимательно и не один раз расспросившие Бома о втором пленнике, изначально не очень-то рассчитывали на верную службу баварца и имели на него какие-то другие виды… Такого Бом не мог даже намеком сообщить Новикову. Но надо ли было ему врать, исказив картину мира?
Как ни странно, именно эта мелкая ссадина мучила Эриха, когда он, вскоре после описанных здесь событий, оказался на больничной койке, и не отцепилась от честного старика даже в смертный час, заставив вспоминать не о Яше Нагдемане, а о капитане Новикове, однажды и мельком увиденном им в Браслово при обстоятельствах, начертивших абрис всей его будущей судьбы… А что, если логику Новикова-младшего можно допустить, и тогда диалектике по плечу сосуществовать с гением сослагательного наклонения, соотносящего прошлое с будущим так, что Новиков-старший не дал развалить СССР? За несколько дней до того, как старик, не найдя ответа, расстался с беспокойной мыслью и впал в последнее свое, вечное беспамятство, или, как бы сказали другие, погрузился в реку времени, ему из России пришла посылка, в которой была обнаружена и помещена на больничную тумбу плоская фляжка неармейского образца.
Хлопок одной ладони Эрика напугал. Да, его охватил страх. За слух, за уши! В них устрашающе множился звон, он превращался в каскад невыносимо не стихающих звуков. И больше ничего. Акустическая чернота. Эрик испугался глухоты. Мелькнула страшная мысль о Бетховене. Нет, он не готов к такой судьбе, не надо! Он же должен сыграть концерт в Вене! Мысль тоже плодилась и множилась каскадом, как звон — о жене, которую он подведёт, оглохнув, и о пенсии, и о кредите за дом в Нью-Йорке для сына, и о многом и многом другом, не имеющем никакого отношения ни к Яше Нагдеману, ни к маркам для Новиковых, ни к Бому. И все-таки сквозь несущийся каскад камней — мыслей, гонимых страхом, Эрик нашёл в своем, как оказалось, чутком нутре желание как-то утешить ушедшего русского, снять с его спины тяжесть зла на Яшу Нагдемана. Да большего он не понял в появлении Константина Новикова. Аист волка не разумеет…
Глава 24. О том, как журналисты выяснили, что произошло с Эриком Нагдеманом
Судьба интервью, ради которого культурное издание направило в Вену Ингу, сложилась непросто. После того, как Константин Новиков производил точный выстрел в высокое небо сквозь окно и покинул залу, ни о каком возобновлении культурного дискурса не могло быть речи — сама девушка это прекрасно поняла. Ей предстояло держать ответ и перед музыкантом, и перед собственным редактором за скандал, произошедший по ее вине. С таким скандалом здорово было бы уйти в другое издание, побойчее да пожелтей, и воплотить позор во славу, но Инга об этом думать не желала. Собственно, интервью отошло на третий план — ей предстояло ответить читателям и свой совести на вопрос, сколько ее вины в том, что Эрик Нагдеман отменил выступление в Вене, и все выступления в других странах, стоявшие в его плане на ближайший год. Позже пронырливые журналисты узнали, что он еще в Вене обратился к ведущему немецкому специалисту Каю Герхарду, занятому излечением тиннитуса и глухоты…
В одном и очень важном Инге помог Бом. Он взял у неё запись, пообещав, что убедит своего друга сохранить в тайне маленькое происшествие… Девушка согласилась. На вопрос, как же ей быть с собственной совестью, глядя на разрушение, нанесённое Эрику Нагдеману, немец твёрдо сказал ей, что это не ее дело и забота — для Нагдеманов пути господни действительно неисповедимы. Инга с удивлением увидела сжатые белые губы известного в политических кругах человека, оказывается, вовсе не такого доброго к давнему другу и подопечному…