По окончании инструктажа Петрович глотнул из фляги «в память о дяде Эдике», чтобы поддержать установившуюся тут с его подачи традицию, коя есть основа мироздания, и отправился в Д-к. Ехать недалёко, но по скользкоте, пришедшей на смену распутице поздней осени. Водитель не мог разогнать машину на опасном участке дороги…
— Под мину хочешь, дядя? — даже упрекнул одноухого шофёра Петрович, но упрекнул без зла, с пониманием.
— А что, в кювете теплей? — отозвался водитель, не оборачиваясь.
Он глазами вцепился в дорогу так, как пальцами — в руль. Но вот и он успокоился — машина отдалялась от линии разграничения, а минометы украинцев молчали. Петрович отвлёкся от шофёра и дороги. Он принялся гадать, с чем прибыл нарочный из Ейска, от жены. Не дай бог, что-то скверное. Странная война 2017 года порядком ему надоела — если раньше он мог без труда уверить себя в том, что защищает местных русских от украинских нацистов, то теперь перед ним иная картина — это уже его, по сути, защищают местные донецкие от какого-нибудь Васи, который засел в родной России в каком-нибудь удобном кабинете, и плевать ему на Петровича и Шалмана, он и пальцем не шевельнет, даже когда им станут острым ножиком резать кадыки. Петрович не первый раз на войне и знает — мысль о поганом тыле в окопе с неизбежностью раньше или позже наплывает на тебя по некоему периодическому закону, но это ровным счетом ничего не меняет, потому что человек — существо субъективное. Это означает одно — пора домой, ежели присяга и честь позволяют. Это означает, что своя война становится чужой, не своей. Но если честь ещё не позволяет сняться с окопного якоря, то не дай бог получить из дома дурную весть… Нет, не должно быть дурного. Только тёплое. Доброе. Носки, шарф-самовяз, мыло душистое — вот что везёт ему нарочный из Ейска. Прочь дурные мысли…
Благополучно добравшись до Д-ка, Петрович направил водителя не в штаб, а к пивной, что счастливо селилась по соседству с военным начальством. Время раннее, военных в зальчике цокольного помещения ещё не было, но уже стояли за простыми круглыми пластмассовыми столами настырные, с выстроганными из красного дерева рожами, давно не высыпавшиеся мужчины. Они сосредоточенно, угрюмо тянули вчерашнее, мутное пиво. При виде военного чина в полевой форме, оно подобрались, оторвали взгляды и губы от кружек. Инвалид на одной ноге, с высоким протезом, отдал честь. Был ли в жесте сарказм или искренний знак признания? Петрович коротко кивнул, заказал «короткий стаканчик» — так этот объём называл Шалман — и выдул его махом, не отойдя от стойки. Выдул, но не ушёл. Он что-то на пальцах показал продавщице, барменше, полной девице с выжженными обильной химией голубоватыми волосами. Та, не медля, из-под стойки, передала ему мобильный телефон. Тогда Петрович улыбнулся ей той улыбкой, за которую его так ценили здешние журналистки, санитарки и сотрудницы гуманитарных организаций — и позвонил вестовому. Пусть топает сюда ейский казачок. И заказал ещё маленькую. Посетители после этого утратили к нему интерес и вновь окунулись в кружки.
Постороннему, мирному читателю непросто влезть в шкуру Эриха Петровича Новикова, который, узнав про нарочного, вместо того чтобы нестись опрометью к нему, в стремлении поскорее узнать, что могло случиться с семьей, застыл у липкой стойки. Он ждёт, пока весть придёт к нему сама. Он нёсся с первой линии обороны сюда, но ждет, оказавшись у цели. Так что же, его мужество под стать вчерашнему пиву? Для большинства людей на этой планете пространство между войной и миром огромно. Оно наполнено фильмами, книгами, песнями хоров, легендами, обрывками воспоминаний очевидцев и их современников. Время от времени приближаясь к этому дышащему пространству, пульсирующему в тактах эпох, люди щупают подпевающими губами мембрану границы, и отбивают по ней такт подушечками пальцев. Но есть другие. Для них нет границы. Война — вокруг. В ней имеется фронт, можно назначить и тыл. Попав в тыл, можно и должно найти силу выпить минуту пива. Вот тогда тыл равняется цели и надежде…
Молодой, но уже усатый важный кубанец-казак, спустившись в цоколь, всем не похожий на Шалмана, поморщился, сощурился и, безошибочно вычислив «своего» военного, нарочитым шагом кавалериста направился к Петровичу. Он передал конверт, а на предложение выпить пива, задумался. Смекнув, что пива получше ему в ближайшие часы не предложат, не отказался от литра — когда-то из-за нехватки кружек находчивая хозяйка додумалась разливать напитки по литровым банкам, а потом это стало здешним брендом. Гонец не знал этого. Он дунул в ус, выразив тем самым свое удивление, и отошёл к столику, пока комроты освоит письмо и составит ответ. Краем глаза он наблюдал за комроты. Как-то тот поведёт себя, приняв весточку из дома… «Симпатишная у тебя таточка, ротный, ровная, что буква „О“. Мне б такую», — скроил под усами улыбку казак, вспомнив женщину, передавшую ему письмо.