– Я не могу, – шепнула она. – Я не могу подняться туда.
– Не надо бояться, – сказал он. – Я не буду тебя бить. Только запру тебя там вверху. – Он втиснулся в узкое пространство между нею и стеной, грубо задев ее. Крепко схватил ее правую руку, как будто хотел оказать добрую услугу. – Я пойду впереди, – сказал он, – и помогу тебе подняться. – Он дернул ее так сильно, что она едва не упала. Он тащил ее изо всех сил, не позволяя останавливаться, а она все время спотыкалась и плакала, обуреваемая страхом, которого уже не могла сдержать. Драйвер тащил ее все выше и выше по узкому горлу башни. Со всех сторон на нее давили стены, рука едва не выворачивалась из плечевого сустава. Всякий раз, когда она упиралась, он дергал ее изо всех своих сил. Она потеряла всякое понятие о времени, не знала, долго ли они поднимаются.
– Осторожно, – сказал он. – Тут оборонительная, ступень.
Она не поняла, что он говорит о ступени, которую сделали значительно больше других, чтобы в случае нападения помешать атакующим взобраться на самый верх. Она поскользнулась и упала.
От неожиданности он выпустил ее руку. При падении она ударилась головой о стену и лежала без чувств. Он спустился вниз, удостоверился, что она в самом деле в беспамятстве, и долго разгневанно ругался. Конечно, она набила себе шишку, но потеряла она сознание не от этого, а от страха. Теперь ему придется тащить ее на себе. Он поднял ее и перекинул через плечо. Она лежала на нем, безжизненно обмякшая, ее руки болтались. Медленно, с большими усилиями он потащил ее вверх по узкой лестнице.
Алессандро сбежал с лестницы в пустой и безмолвный зал, тускло освещенный настенными лампами. Именно здесь его дядя увидел Катарину. «Твоя жена и Джон тащили ее через зал... Они хотят поднять ее на вершину башни».
Он сразу же понял, что это отнюдь не старческий вымысел. Конечно же, он и в самом деле видел Катарину. И была только одна причина, по которой ее могли тащить в Восточную башню. Он испытывал почти физическую боль от страха за нее. Бог знает, сколько времени прошло, пока дядя Альфредо сообразил, что надо делать, и приковылял к нему. Он бегом пересек зал и открыл дверь за кожаной ширмой. Коридор был достаточно ярко освещен светом луны, который лился сквозь окна, поэтому он не остановился, чтобы зажечь свет, а пробежал его из конца в конец, а затем ворвался в примыкающую к нему комнату. Здесь горел свет, ему не надо было никаких доказательств, что дядя сказал правду, открытая дверь с другой стороны комнаты была лучшим подтверждением. У подножия лестницы он задержался. Лестница была короткая и заканчивалась площадкой. Он услышал чье-то покашливание и стал бесшумно подниматься вверх по лестнице. Вверху он остановился и, заглянув за угол, увидел Франческу. Она стояла спиной к нему, прислонясь боком к стене. Она покашливала. В правой руке у нее был пистолет, она держала его свободно, у самого бока. У нее был такой вид, будто она кого-то ожидает. Катарину? Его губы беззвучно выдохнули это имя. Катарина. На лестничной площадке была лишь одна дверь, и он знал, куда она ведет.
Франческа ди Маласпига дрожала. На ней был свитер, но он не защищал ее от холода. Она ненавидела камень, ненавидела его безжизненность и унылость. Даже в первые свои посещения Замка, когда она еще не была женой Алессандро, она испытывала к нему отвращение. Впоследствии она стала объяснять это отвращение муками своей семейной жизни, хотя первые шесть месяцев они и провели во Флоренции. С тех пор как она стала любовницей Джона Драйвера, она вспоминала об этом только в тех случаях, когда хотела подстегнуть ненависть к мужу. Начало своего медового месяца она провела в страхе и омерзении, изо всех сил противясь желанию мужчины, который стремился доказать, что он ее любит. Элайз Бохун. О ней она вспоминала лишь с благодарностью. Для испуганной несчастной молодой девушки она была доброй утешительницей, защищала ее от Алессандро, видимо, хорошо понимая сложившуюся ситуацию. Франческа, которая выросла без матери и нуждалась в женском сочувствии и понимании, откликнулась всей душой на заботу и привязанность зрелой женщины. Что плохого в том, что Элайз обнимала ее, гладила ее волосы и говорила, как она прелестна? Когда настал момент соблазнения, она была уже внутренне готова.
Она позволяла себя ласкать, утешать и, ощущая, как складываются их отношения, поняла, что это удовлетворяет какую-то ее потребность, тогда как что-то по-прежнему отталкивало ее от Алессандро.
И не только от него. Она всегда боялась мужчин; с самого раннего детства ее окружали женщины: мать, сестры и заботившиеся о них всех служанки. Это был женский мир: тихие голоса, мягкое обхождение, бледные цвета. Гнев проявлял себя в пронзительных криках, а не в том нудном гудении, с которым ее отец отчитывал мать. Она так и не забыла первую увиденную ею ссору между ними. Его крики ужасали ее; вся съежившись от страха, она хныкала в углу зала в их доме в Лукке, тогда как ее мать рыдала и оправдывалась. В чем она оправдывается, маленькая девочка не понимала. Потом отец ударил мать, она рухнула на колени, и пронзительный визг испуганной Франчески положил конец этой сцене. Впоследствии у нее были частые кошмары, и каждый раз, проснувшись, она с криком бежала к кровати матери. И ее мать спала одна. Девочка, хотя и не понимала, в чем дело, знала, что ее семье угрожает какая-то опасность.
Много лет спустя Франческа узнала об измене матери, которая едва не разрушила брак ее родителей. Но она никому не рассказывала о той ночи, когда, прибежав за утешением к матери, она увидела, что отец возвратился. Она старалась даже не вспоминать о той животной сцене, сопровождавшейся отвратительными звуками, пока не вышла замуж за Алессандро. Вначале она объясняла привязанность Элайз Бохун проснувшимся в той материнским чувством. Она не противилась высвобождению своих скопившихся неудовлетворенных потребностей. Затем Алессандро увез ее. Его почтительность сменилась резкой грубостью: он осыпал ее упреками и оскорблениями. Подсознательно она чувствовала, что повторяется история ее детства, что она играет роль своей матери. И настало время, когда все в ней стало попираться. Заботливый жених превратился в грубого мстительного мужа. Дитя, которое наблюдало, как занимаются любовью родители, оказалось в небрежении. Но где-то глубоко в подсознании, так глубоко, что она даже самой себе не признавалась в этом, таилась ревность. И вот тогда она почувствовала себя готовой принять любовь Алессандро, принять то, что ее прежде возмущало, тогда она и освободилась от любовных чар той женщины. Она потянулась к нему и предложила ему себя самое, моля о примирении. Со стыдом вспоминала она всю ту страсть, гот наплыв чувственности, которые вызывал в ней тогда Алессандро. А он отошел от нее прочь, не проявляя к ней ничего, кроме холодного пренебрежения.
Она ненавидела его прежде и мечтала о ласках Элайз, поэтому, когда эта женщина появилась вновь, она буквально кинулась в ее объятия, отчаянно надеясь обрести утраченное самоуважение. И опять она встретила сочувствие и понимание, которые нашли продолжение в опытных ласках, скорее удовлетворявших чувство мести к мужу, чем истинное желание. Но дни, проведенные ею с Элайз в Риме, сильно отличались от тех сентиментальных прелюдий, которыми она тайком наслаждалась в Калифорнии. В их отношениях было теперь нечто отвратительное, глубоко порочное. Кульминация наступила, когда Элайз стала убеждать ее принять героин. В Беверли-Хиллз, в романтическом ореоле другого мира, Франческа, может, и соблазнилась бы. Но не в Риме. В Риме Франческа уже хорошо представляла себе, кто такая ее возлюбленная; временами Элайз дремала около нее в наркотическом забытьи, и тогда Франческа дрожала, преисполняясь презрения к самой себе. И ко всему этому присоединялась ее жгучая неприязнь к Алессандро, который сперва заставил ее расторгнуть эту связь, а затем, отвергнув ее, снова толкнул в объятия Элайз.