Вот даже на какие детали обращает внимание наш современник. В смысле ответственности перед читателем этот участок литературы — литературы о сегодняшнем дне — «опаснее» всякого другого. Это передний край литературы. Не каждый идет на этот передний край. И надо более внимательно относиться к бойцам переднего края.
Во время Отечественной войны мы умели очень хорошо собирать малейшие крупицы боевого опыта. У работников военных газет на учете был каждый умелый снайпер, каждый умелый бронебойщик. Вот так же нашей критике, нашему литературоведению надо собирать крупицы опыта в изображении нашего современника, взять на учет не только пресловутую «обойму», о которой здесь так много говорили, но каждого писателя в любой части нашей страны, в любой области, в любом крае. Этот опыт пригодится и нам и тем, которые идут за нами. А за нами уже идет большая армия писательской молодежи, о которой, к сожалению, здесь очень мало говорили. И говорить о молодежи должны были товарищи Фадеев, Шолохов, Федин, Леонов, Катаев, Гладков. Если среди нас нет Горького, то они, эти товарищи, должны были предстать тут коллективным Горьким. (Аплодисменты.)
Этого от них ждали и ждут. И сделать это еще не поздно.
Мы должны, обязаны искать новое в жизни. Мы часто говорим о наших классиках, о том, что мы должны у них учиться мастерству, но у них надо учиться и их страстному интересу к острейшим проблемам современной им жизни. Без этого не было бы ни Толстого, ни Тургенева, ни Щедрина…
Открывание нового в жизни, видение этого нового — наше писательское призвание, этого от нас требуют читатели, и взрослые и маленькие.
Позвольте, я приведу пример с маленьким читателем. Один из сидящих в этом зале московских литераторов рассказывал мне такую историю. Его сынишке прочли сказку, которая заканчивалась словами: «Стали жить-поживать и добра наживать». Мальчишка долго размышлял, а поразмыслив, спросил: «Ну и что, они его сжевали?» — «Кого, Мишенька?» — «Ну, этого, добрана».
Он, этот маленький читатель, уже не знает, ни что такое добро, ни как его наживают, вообще не имеет понятия о наживе.
С этим же мальчуганом вышла и другая история. Он однажды капризничал, не хотел спать. Его решили припугнуть, сказав, что позовут бабу-ягу. Старшая сестренка надела пальто мехом наружу, бумажную маску на лицо, взяла в руки швабру и в этаком виде высунулась из-за портьеры. Было довольно страшно. Но мальчишка — ему было тогда года три-четыре — закричал: «Баба-яга, иди сюда, не бойся!» (Аплодисменты.)
Товарищи, уж если ребятишки стали покровительственно относиться к бабе-яге и всяким прочим букам, то взрослый читатель тем более понимает, что в наших книгах от наблюденного сегодня, а что извлечено из арсенала прошлого. Есть ли смысл снова жевать этого «добрана»? Тот, кто не видит нового, которое с каждым днем все больше входит в нашу жизнь, тот или близорук от природы, или просто не хочет видеть это новое.
Мне хочется сказать еще об одном. Из речи т. Эренбурга я понял, что он против острой критики писателя писателем, что в такой критике много, мол, субъективного, вкусового и т. д. И.Г. Эренбург напомнил нам, что Гюго весьма нелестно отзывался о творчестве Стендаля, а Стендаль, в свою очередь, столь же нелестно отзывался о стихах Гюго, дескать, хулили друг друга, а время рассудило их. И.Г. Эренбург сказал, что если Галине Николаевой не понравилась повесть Веры Пановой, то есть люди, которым не нравится роман Галины Николаевой, — мало ли что!
Призыв отбросить всякую борьбу в литературе лишь только потому, что якобы эта борьба основана на вкусах и больше ни на чем, — это явно неверный призыв, это призыв на ложный и вредный путь. Даже о вкусах и то мы обязаны спорить. А тем более об объективно живущих в наших произведениях недостатках и ошибках. В наши произведения пробираются не только художественные недостатки, но и идейные просчеты. Как же о них молчать?