И если бы не рак легкого, о котором сообщил доктор Ньюджент, они бы почти уже жили долго и счастливо.
Но столько "если" в одной мечте.
Я напишу письмо и положу его подальше.
Чтобы жидкости, которые будут вытекать из меня, не повредили послание моему другу Чарли.
Дыра. В моей голове останется огромная черная дыра, которая только и сможет, что пропускать через себя. Например, чужие воспоминания. Или ветер. Или розовый шум океана.
Опухоль Чарли прорастает в меня, в мои лимфатические узлы, словно Виктория, проникшая в память, в кластеры фантазий, которыми я прикрывал свое одиночество.
Песок становится мягче. Руки - легче. Тело отказывается от гравитации и модулирует образы со скоростью моргания. Твоего собственного замедляющегося моргания. Повышение артериального давления. Гул в ушах. Приятный писк. Нёбо немеет, кажется, что зубы вот-вот выпадут. Но это приятная утрата.
Письмо. Подальше положить письмо.
LITHIUM
Серый Балтимор. Его смывает дождём.
Я не хочу находиться в палате Эви.
Нас связывает лишь горьковатый аромат корицы и железа.
Из того, что с нами произошло или могло произойти, мы, как лавровые голуби, уяснили - проще летать в безвоздушном пространстве, и однажды мы сумеем представить себе лишь то, что связывает одни события с множеством других, подобных им событий, в которых никто не принимал участия - событий несостоявшихся.
Как наш ребёнок. Или свадьба.
Мы сделаем вид, будто не было лития и доктора Кеворкяна. Позже - вернёмся в Аберкромби и назовём его Новым Орлеаном, где вырастут белые кедры, а улицы навсегда укроются саваном титанового снега. Я перестану спрашивать её: "Что с нами не так?" - и, наконец, ничего не услышу. Мистер Розенфельд найдёт женщину, которая заменит ему Лидию - мать Эви, некогда уставшую бороться с простудой. Быть может, в самых беспросветных углах бездомные зажгут свои костры для подростков, накинувших ремни поверх хрустальных шей; детей, смирившихся с тем, что исключительность неизбежно сталкивается с гибелью. Мы непременно сделаем вид, словно человечность находит себя в отношении к животным, и поймём: не нужно быть счастливым, чтобы жить. Когда цветы опадут, на их месте, прямо посреди вечно алых лепестков, вырастет каменный сад. Туманные аллеи вспыхнут фонарями и поведут меня домой. И точно приведут.
Тонкий палец сбросил пульсоксиметр.
Судорога.
Тишина обрушилась на меня умиротворением, каким, должно быть, сейчас упивается Эви, получая свой кислород из причудливой пластиковой маски и сожалея, что рядом я, а не Фрэнк.
Вентиляция. Шипение за окном и треск тяжёлых капель. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Так крошится даже кремень.
Когда-нибудь во мне не останется злобы.
Я позвоню Эви, скажу, мол, задержусь в баре с ребятами из Аберкромби. Мы посмотрим любой матч, выпьем по паре пива, отметив какую угодно победу, а после - разойдёмся, ведь нас будут ждать в прохладных спальнях и уютных номерах. Уверен, Эвелин привычно соврёт, что от меня приятно пахнет. И я промолчу в ответ, зная: это правильно - купаться во лжи, восхищаться лестью, оставаясь честным с собой. В заблуждениях есть всё, что разбивает хромированная правда. Гарантируя откровенность, ты как никогда рискуешь прослыть лгуном. Но поддаваясь иллюзиям, не стоит забывать: те, кто никогда не чувствовал боли, в конечном счёте, не считают ушибы, а ломаются с чудовищным хрустом, после отправляя сожаления во все глухие тупики, оборвавшие милое воображение. Под конец одинокая мысль в барабане окажется изящной настолько, насколько окончательна скорбь: кто ты такой, чтобы избегать трагедий, пока остальные коллекционируют их, запирая в подвалах?
Желчь выжигает гортань.
Пока Балтимор зарывался в ночь, забыв о звёздах, я видел, как мимо нашей палаты пронеслась каталка, окружённая тремя санитарами. Интересно, каково это, когда ты нужен хирургу больше, чем себе?
В Новом Орлеане не найдётся места нарциссам.
Осознав, что Лидию заменить невозможно, отец Эви вернётся в квартиру, надеясь на литий, который не даст ему проснуться вновь с фотографией супруги, но без её влажной ладони на виске. Он проглотит свой литий. А когда боль в затылке всё же разбудит его, миссис Розенфельд поцелует сухие губы, задыхающегося в исступлении старика. И это не будет обманом. Ведь все они мыслят двоично: смешивают единицы ожиданий с нулями вопросов, привыкая к целым системам фантазий - куда как более реальных в отличие от мнимых достоверностей. Эвелин обрадуется маме, о которой папа часами будет рассказывать нам в пустой гостиной нашего дома.