Когда рамки условны, выйти за них не составит никакого труда.
Пустота над больницей Джона Хопкинса перезаряжает осадки.
Теперь я слышу поршень аппарата вентиляции лёгких, ритмично и заботливо толкающего жизнь по сосудам Эви.
В коридоре стало невыносимо тихо. Шум определяет одиночество.
Когда Фрэнсис Розенфельд сбреет бороду и станет моложе, он соберёт нас за общим столом в канун Рождества. В Аберкромби не будет лета, как не будет солнца в угрюмом Балтиморе. Мы развесим куртки по крючкам и сделаем вид, что вся семья в сборе. Отец Эвелин не сможет молчать, Фрэнк обязательно расхвалит ужин, вспомнит плеяду умилительных историй родом из детства дочери, как это происходило всегда. Существует ли такой аргумент функции, который стремится к абсолютному значению безмятежности? В экстремумах памяти - одни страдания. Любой каскад эмоций подвержен оглядке. Но в какой-то момент становится ясно: придумывать задачи сложнее, нежели решать их. Тащить на спине бремя спокойствия - не проблема, если уверен, что отклонение не навредит, а ноша грузнее не станет.
Праздник уйдёт, тогда я разожгу костры для захмелевших орлеанских бродяг, заснувших в картонных коробках. Отправлю открытки всему миру и убегу туда, где я ничего не имел. Там я выпью свой литий.
Медсестра с табличкой "Мириам" на груди заглядывает в палату и спрашивает, всё ли в порядке.
Я не могу ей сказать о пульсоксиметре.
- Около часа назад кого-то увезли в реанимацию.
- Простите?
- С этим человеком всё в порядке?
- Я не понимаю, сэр.
- Человек на каталке...было три санитара, нет?
- Сэр, наверное, вам стоит немного вздремнуть, извините. У нас каждые десять минут пациентов в реанимационное отделение доставляют.
Каждые. Десять. Минут.
По дороге в наш Орлеан Эви улыбнётся мне, как бы давая понять: "Теперь мы в безопасности". Я представлю самое худшее, что может случиться в пути, дабы огородить нас от всего. Асфальт вспомнит моё оцепенение, он будет ждать ошибки, желая снова отобрать у меня Эвелин, когда спасение - в шаге от капота. Чтобы забыть, не нужны рецидивы. Достаточно лития. Но трудно избавиться от неуёмной дрожи, памятуя об ужасе, который возникает тошнотой всякий раз, когда ты поворачиваешь ключ в замке. Сначала гудит бензонасос. Стартер вытягивает "плюс", раскручивая маховик. Топливо заливает камеру. Свеча взрывает. Возбуждение генератора. Зарядка. Удар. Удар. Удар. А позже, пытаясь продышаться, ты собираешь ключи и кредитки, выпавшие из сумочки. Липкие от крови записки. Ты всё думаешь, как можно не заметить собственную женщину под колёсами, и вопрошаешь: "Что со мной не так?"
Тебя отстраняют от службы на время расследования.
Детектив перестаёт быть "приятелем" в конторе. Он становится человеком, который когда-то сбил Эви.
Она лежит в больничной койке.
Мне же пришлось потворствовать плану во время визита медсестры. Вчера я отказался от него, но утром стал его эпигоном вновь.
Литий горит в моей ладони.
Мне отчаянно хочется сделать вид, будто его нет. Уехать в Аберкромби и назвать его Новым Орлеаном. Хочется, чтобы там выросли кедры, а улицы навсегда укрылись саваном титанового снега; чтобы Фрэнсис Розенфельд нашёл женщину, которая заменит ему Лидию, некогда уставшую бороться с алкоголизмом, и понял: никто не воскреснет; чтобы бездомные жгли костры, а дети перестали думать о смерти. Хочется перестать задавать вопросы; и когда опадут цветы, я хочу сделать вид, будто аллеи приведут нас домой, а не в Балтимор.
- Просто выпей его.
- Эви?
- Давай, сладкий. Просто выпей. Тебе станет легче.
- Легче?
- Непременно, родной. Непременно.
***
Пыльный чердак. Я сижу рядом с пирамидой из ящиков, подписанных размашистым, едва ли не женственным почерком. Со двора доносятся крики детишек Уэлфаеров: "Марко! Поло! Марко! Поло!"
Они вслепую ищут друг друга днями напролёт, понимая, что это всего лишь игра.
Три лавровых голубя совершают декоративный полёт за стеклом единственного окна, словно приветствуя меня хлопками бордовых крыльев. Их тени мелькают на мольбертах пустых стен. Сегодня в Аберкромби пасмурно. Снежный флёр скрывает горизонт, как полупрозрачный покров белого тюля просеивал тусклый свет в больнице Джона Хопкинса.
Я бы хотел крикнуть "Марко", чтобы услышать во мраке её "Поло".