Сами по себе каждая из почек могут быть утрачены, отданы, подарены. В паре они не представляют жизненной необходимости. До тех пор, пока одной не станет.
Я навещал приятеля раз в неделю, приносил ему книги, которые тот не читал, пытался поговорить с ним о пожаре, Канберре, землетрясении, но Эдвард даже не оборачивался. Он смотрел в окно. Не моргая. Его глаза всегда были влажными, как сырой белок - вот-вот выльется вся скорбь, но она тянулась фибрами по опалённым ресницам, и, высыхая, ниспадала пеплом на сорочку.
Тогда я пытался расфокусировать зрение. Чтобы фонари и точки расходились в пятна, как бы проецируя мир на грубую фактурную бумагу. Что-то колыхало водянистую вину в поджелудочной, доводило до дрожи и контрастом лилось по сосудам.
Спустя месяц Эдварда выпроводили в кресле-каталке из больницы прямиком на парковку - почти всегда безлюдную, но полную стальных усыпальниц и дорожных знаков. Я встречал его, зная, что он не обмолвится и словом. Не задавая друг другу вопросов, мы отправились к нему домой. Пришлось убрать фотографии Кори с пыльных полок, комодов и стен, пока Эдди ждал выписки. Я сложил их в деревянный ящик вместе с украшениями, убрал на чердак и спрятал ключ. Даже мне не давались отблески её улыбок в тесных контурах рамок, карандашом исполненных портретов.
В графите нет памяти.
Эдвард лёг на диван, отвернулся к спинке и выжал:
- Я ничего не вижу.
Он сказал это спокойно. Я же решил уточнить:
- То есть?
- Всё какое-то бледное, Чарли. Всё какое-то бледное.
- Приятель...
- Я устал, Чарли. Уходи.
- Ключи на...
- Уходи, Чак. Уходи, мать твою!
Что ты скажешь человеку, если ему не видно?
***
В паутине дней Уэстон-Крик угадывалось настроение Канберры: ожидание бури, шторма, который сломает галеры страданий у берегов бездонных луж и минеральных озёр. Малейшее дуновение ностальгии выбивало из Эдварда разумный клин, державший на стопе его жажду отвращения и жалости. Он корил себя за то, что не похоронил Кори, не спас её, не подобрал свою девушку и не рухнул с купола обсерватории "Маунт Стромло" вместе с изуродованным телом возлюбленной. Эд злился на полицию, коронеров, забравших Кори с собой; отчаянно ненавидел каждую пару, мелькавшую в полураздетых парках; презирал дальтонизм, что заставлял его ощущать себя раненой собакой, будто и не видевшей розовых гортензий, поникших в саду возле поутихшего дома. Пучина незаметно, но мягко обнимала Эдди, пока тот закручивал гайки собственной отчуждённости. Вместе с ним ко дну шёл и я.
Наверное, не было такого дня, чтобы я не прошёл мимо его жилища, опасаясь увидеть ту жёлтую ленту оцепления, оцепенения. Эдвард мог покончить с мигренью, но не делал этого. Не знаю, имели ли значение мои сообщения, в которых, пусть и акварелью, я старался разрисовать для него Уэстон-Крик: пустынный, февральский, летний Уэстон-Крик, напоминавший Новый Орлеан, ушедший под воду с детьми и киосками, но всплывший во всех газетах мира как окончательная точка глубины миропонимания: в один момент стихия примет в себя всё самое дорогое, самое случайное; никакая сила мысли или мышц не убережёт меня от невозможности отмены.
Мы отдалились - известно, почему. Но даже дистанционно я старался не потеряться в аккуратизме поддержки, которая запросто могла обернуться спусковым крючком для стеклянного приятеля.
Мне мерещился хлопок "Ремингтона", сметающего голову друга; почти беззвучный шелест опасной бритвы по веткам вздувшихся жил; мыльная затяжка тонкого каната на шее. Но ничего подобного не происходило. Два месяца на реабилитацию, отпущенные директором компании, в которой Эдвард работал архитектором, истекли, но к проектам бедняга так и не приступил, решив заложить дом, полагая, что этого хватит до конца вселенной, обошедшейся несправедливо с порядочным Эдди.
"Так пусть вселенная отсосёт у меня", - редкий ответ некогда интеллигентного мужчины, сошедшего с рельсов и станций.
***
Шли месяцы, протащившие нас сквозь годовщину гибели Кори. Я запомнил тот день: Южный Уэльс передал непогоду нашим краям, отчего миссис Сондерс пришлось раздвинуть массивные шторы просторной гостиной, дабы не включать светильники, которые почему-то всегда напоминали ей о дочери, сидевшей у камина до полуночи с книгами в мерцании люминесцентных ламп и догоравших поленьев. Педантично накрытый стол, отстранённый Эдди, усатый мистер Сондерс, пара подружек Кори, смеявшихся, утирая влажными салфетками сухие слёзы и вспоминая годы, проведённые в одной из комнат кампуса Сиднейского университета вместе с "уравновешенной пьяницей, что кормила бездомных, пока профессор Полански брюзжал в кабинете декана о плохой посещаемости Кори".