Никто не улыбался. Кроме них.
Мы приступили к трапезе вместе с очередной мемориальной хроникой. Даже та история началась с колониальной Австралии: рома, лайма и безумия.
Поршень оттягивался, наполняя лицо Эдди кровью. Еще секунда, и в стену полетела тарелка с бесцветными тарталетками.
- Да, она пила! Да! Потому и сдохла, но вы можете захлопнуть пасти, просто поужинать, бл..ь, просто поужинать и свалить?!
Эдвард сделал глубокий вдох, медленно сел и осторожно поднёс вилку ко рту.
Я никак не отреагировал. Пространство же ответило какой-то грузной тишиной. Я лишь доел салат, поднялся, обнял мистера и миссис Сондерс, поблагодарил за приём, посочувствовав их утрате, и удалился, оставив Эду записку с пометкой: "Прочти дома, если не повесишься к тому времени, приятель".
Дождь гвоздями стягивал кардиган, который давил на рёбра. Сигарета намокла, каждая затяжка давалась с трудом, бронхи глушило дымом, а эти ребята в рубашках с распродажи по-прежнему шагали куда-то с колясками без детей.
Астма совести.
***
Я знал, что Эдди не удержится. Знал, что прочтёт моё письмо там, в доме Сондерсов, и в любом из возможных вариантов побежит за мной, потому я завернул в один из переулков Бриерли, рухнул возле мусорного бака и достал очередной штакет. В тесных катакомбах курилось легче, а почти ледяные крупицы сдувало в противоположную стену.
Застряв меж собственным стыдом и страданиями Эдди, что перекидывались, как пламя, охватившее некогда Стромло, на весь континент, мне пришлось выложить всё.
И бутылку пряного "Штро" в кухне.
И обрывок поцелуя в дверях.
И рывок стартера, пустившего Кори на Стритон драйв.
И звонок: "Ты забыла подарок для Эдди..."
Я написал то послание красной ручкой. Какая разница, если краски для Эдварда остались лишь словом, которое некому дарить?
Где-то вдалеке послышалось: "Чарли!"
Я знал.
"Чарли, приятель! Чарли!"
Я знал.
В какой-то момент вены остывают, мир выметает остатки сознания. Я встал, отряхнув джинсы, и вышел из-за угла, почти столкнувшись с Эдвардом. Тот сжимал промокший листок в руке и смотрел на меня. Глаза покраснели; "сердечные спазмы"; плечи Эда начало подбрасывать, губы скривило рыдание; он сделал шаг и крепко обнял меня, едва не сломав мне шею.
***
Мы сидим в эпицентре усталого города, наблюдаем за тем, как бесконечно чернеет аспидный асфальт, вдыхаем мглу осени и влажной травы Уэстон-Крик. Эдвард, как и я, не отличает людей: монохромные и сутулые, точно ветер ломает им хорды и роняет их взгляды на грязные "Эму". Неуютно, но привычно - делать вид, что выцветший парк - размазанная по тонкой бумаге сиена, могильная тишина в беседе - всего-навсего момент, когда можно простить себя. А люди всё куда-то идут, толкая маленькие кареты со своими генами домой или в лес, сгоревший дотла прошлой зимой. В июне.
Дождь вот-вот пройдёт, тучи расплывутся в лазури, и палитра Питт Плэйс станет едва серебристой. Эдди знает, что небо синее, таким он его помнит.
В отличие от меня.
Ведь я-то знаю, что эти осадки - крохотные акаты серой гавани над головой.
ДВЕ НИТИ СПЯЩЕГО ДЖЕКА
Это как стрелять по жестянкам
из-под супа "Кэмпбэлл'с": в дёшево
стриженую банку залетали пули слов,
но пробивали ту насквозь, оставляя
в ней шлейф неясной информации и фон
очередного разлада. Или распада.
_______________________________________________________
Вероятно, я подобрал её на парковке Великолепной Мили в Чикаго, у газетного прилавка. В абзацах она жила на подачки местных любителей "яблока" или работяг водонапорной башни. Вместо кошелька - банка из-под супа "Кэмпбэлл'с", кровати - картон, одеяла -кусок брезента. Своими уличными дивертисментами она сшибала центы, но ни в чём не нуждалась. Даже в городе гениев бриллиант мог вечно лежать на свалке.