Ровно сто шестьдесят восемь часов Сонни потратил на определение слова "любовь", врезая в термин каждый из подвигов своих родителей, пожелавших спасти его: абстиненция, физический труд, экономия, терпение. Из пикселей произошедшего мальчик сложил непростую для себя картину: нет, он не ощущал того, о чём Вирджиния говорит, когда Миссис Мама приносит ей новенькие наушники; он не чувствовал благодарности или даже намёка на искренность в том "спасибо" Мистеру Папе. Но в стремлении пожертвовать всем ради него Сонни находил иррациональный мотив, недоступный подсчёту или описанию; антагонист логики и противоестественный акт самоотдачи; противоречивый альтруизм: слить самое дорогое и остаться ни с чем ради того, чтобы кто-то другой получил шанс стать нормальным.
Сонни ищет закономерности в холле, ожидая своей очереди.
Мысли закручивают "любовь" в парадокс, а взор спотыкается о девочку в каталке напротив. Едва приоткрытый рот, плоская переносица и тяжёлый взгляд прямо в Сонни. В запертую комнату, сдвинутую с места. Он смотрел в её глаза, пока дверь процедурной не захлопнулась.
Внутри пустоты есть еще что-то.
Санитар закрепляет ремни на руках и ногах Сонни, стягивая их как можно крепче.
Две трубки. Тиопентал натрия. Павулон. Хлорид калия.
В глухом оцепенении мальчик не понимает, что происходит, но за той темнотой, в которую погружается, он видит что-то более глубокое. Еще более мрачное и массивное, чем любовь. Холодная неизвестность вдыхает его.
Санитар вбивает данные, распечатывает оранжевую бирку с семизначным штрих-кодом и закрепляет ярлычок на запястье Чарльза "Сонни" Павелски.
Шоковая камера, одиннадцатый ряд, шестнадцатая ячейка.
В каждом городе есть фабрика, свалка и склад.
ВЫТРИ МОЁ ЛИЦО
Школьниц трахают где-то в Порт-Харди.
Я не думаю об этом.
Олли вытирает нос, роняя кристаллы белого на стеклянный столик. Её глаза краснеют.
Она просит ещё.
На. Мёрзни.
Тело становится податливым. Молчание вскрывает напряжение и разливается по углам. Я вытираю её сопли, она же вытирает моё лицо языком.
Игла давно царапает пластинку. Затяжка. Хруст табака. Телевизор напротив включен. Нам не нужны антенны. Пусть ящик умоляюще мерцает, пытаясь нащупать свои частоты. Пока никто не смотрит, реклама умирает. Её агония - это безразличие.
Горькие слюни на моих губах высыхают.
Как сперма на коленях Олливер - девчонка любит своё имя больше, чем падре - детей. И эта Олливер всегда допускала одну и ту же ошибку.
Она хотела казаться мужчинам лучше, чем есть на самом деле.
Все эти школьницы надевают юбки лишь для того, чтобы снять их. В клубе, в кровати, на полу или в кадре. Ферромагнитные сердечники не бьются, как хрустальные туфельки. Они спонтанно возбуждаются и тянут на себя. Сожалениям отводится только место в словаре, когда морали ставят пропуски на кладбище.
Пустота - мебель студии. Всего четыре стены, пара зеркал и пространство.
Олливер спит на паркете, ведь кресел у меня нет. Ей всё равно. Героин бьёт в ноги, а после - вырывает позвоночник, и клетки с децибелами поступательно растворяются в самой бездне. Угол атаки - сто восемьдесят. Вертикальный транс, что предпочёл бы всех, если бы все могли предпочесть его. Самоубийство - это недёшево. Зато воздух и жизнь - бесплатны; развлечение для бедных - дыши-ебись. Странно, что любители золота, Джимми Чу и Тиффани до сих пор не купили себе суициды, но прилежно выплачивают пени синяками или болью министерству существования.
Ищут спонсоров и меценатов болезненного влачения.
И даже немного жаль, что мамочки проигрывают залповым анонсам зубной пасты. Детство обязывает сносить пропаганду старости. И какой блажью ни казались бы наставления, они позволяют избежать чего-то страшного. Кровь склеит волосы, стоит один раз ослушаться. Толстяк в причёске вставит какому-нибудь мальчику по сфинктер Одди, махнув кадилом на восток.
Всех школьниц оттрахают где-то в Порт-Харди, которому обещают столько снега, сколько сверху не успеют приготовить. Улицы и без того вырастают из сугробов, а перспектива всегда размыта бланжевым фаерволом.
Олливер хрипит и поглаживает грудь поверх кораллового бралетта. Это сексуальнее удушья. Я подхожу к мелькающей панораме, открываю витражное окно, стробоскоп поддаётся битому минимал-темпу. Лучше не думать, когда падаешь. Внизу меня поймают красно-синие раскаты диодных фонарей, рваные вопли и такое умиротворение, каким упиваются старые вдовы, избавляясь от бесполезных импотентов, высохших от кончиков тестикул до сверкающих залысин.