Третьи сутки я изучал твой сон, спотыкался о разбитые фары и поскальзывался на смазке, теряя равновесие во мраке никчемных видений. Должно быть, так выглядит смерть: тяжелая чернота, холодные детали из кратковременной памяти и ощущение безвременья. В твоей коме неуютно. Я слышал стоны и чувствовал хлорный привкус семени во рту. Пространство сжималось низами трэпа, повсюду возникали портреты каких-то стариков, которые таращились сквозь меня на что-то важное. Так же безучастно, как это делала ты. Наверное, родители. В одном из высочайших углов пыльного чердака я видел трещину, в которую пытался просочиться свет. Я думал, ты умираешь.
У твоих дружков были волосатые пальцы, они носили мужественные фамилии и атласные костюмы, затягивали шеи бабочками и трясли претенциозно выстриженными бородками. У них хватало денег, чтобы купить твою вечеринку и саму тебя - доступную и унылую, скучную, но сексуальную. И они проводили волосатыми пальцами по твоей груди, когда ты уже спала. Им нравилось беззащитное, беспомощное мясо, в которое можно кончить, ведь в твоей тумбочке всегда лежали таблетки "Фарматекс". Ты заботилась о гормональном фоне, но охотно игнорировала убожество собственной жизни, спущенной в самый грязный унитаз мира.
И как бы я ни пытался ненавидеть тебя, казалось, я просто изо всех сил старался замаскировать восхищение, из раза в раз доставая бинокль из платяного шкафа.
Семь долларов до Либерти Авеню.
Два доллара до столкновения.
Таксисты отделяют передние сидения непробиваемыми кордонами, чтобы непопулярные пассажиры не навредили своему поводырю.
Четвертый день в пустоте гудящего сознания. Все, чем полнилась твоя голова, рассыпалось в песок, жесткую пыль, что забивала каждую альвеолу моих несуществующих легких.
Единственное окно в мягком окружении я заколотил досками, ведь мне не очень хотелось, чтобы один из твоих дружков нашел меня. Огромными бесцветными нитками я пытался залатать трещину, в которую лавиной нырял ядовитый свет. Но мне не удавалось завязать узелок "на память", и все стежки выходили напрасной тратой бесконечного времени.
Должно быть, ты и впрямь умирала.
Тебе сказали "уволена", и ты решила это отпраздновать.
Ты не делила события на "хорошие" и "плохие". Все, что с тобой случалось, становилось поводом это отметить в компании безликих атлетов с членами.
Если детям не рассказывать о смерти, умрут ли они на самом деле?
В тот вечер я приготовил для тебя кое-что интересное. Болезненное разнообразие. За три доллара до столкновения мы переглянулись в зеркале заднего вида. Я почувствовал жжение в эпигастрии и безумное желание ударить тебя. Выебать на капоте без рогипнола и бутылки "Хайленд Бёрд", романтично задрав твою голову к луне, чтобы ты почувствовала все приливы и отливы ненависти, и кровь, струящуюся по внутренней стороне бедер. Боль должна была разбудить тебя. Превратить в человека. Я хотел сломать тебя, чтобы хоть одно событие в твоей жизни не удостоилось пиршества.
Но в какой-то момент ты улыбнулась, словно намекая: "Давай, я знаю, что ты задумал".
И за несколько жалких центов до фонарного столба мы отступили.
Пятую ночь я лежал в луже полыхающего бензина. То и дело раздавался вой сирены, иногда в этой гнетущей темноте мелькали огни проблескового маяка. Безразмерное сверло, заткнувшее трещину, вращалось в моем направлении, а я просто не обращал внимания, ведь тебя спасали. Кучка эскулапов боролась за твою жизнь. Наверное, они хотели превратиться во Флоренс Найтингейл. Полюбить тебя. Вдруг ты очнешься без памяти, и они расскажут историю о том, как ты любишь анальный секс или что-то в этом духе.
Не помнишь - значит, принимай как факт. Верь на слово и подчиняйся.
Сверло медленно бурило мою грудную клетку. А я ничего не чувствовал. Молчал, точно рыба в морозилке, и ждал, когда меня распечатают.
Вспышка.
Вспышка.
Как будто радужные рождественские гирлянды взрывались в домике, сложенном из карт трех мастей.
Вспышка.
Нейроны запускали электрические импульсы, можно было разглядеть, как мизерные взрывы замирали в неопределенности синапсов.
Ты пробуждалась.
А я смотрел на этот фейерверк и плакал, словно ребенок.