— Нет. Я разрешаю своим бабушке с дедушкой. Иногда, — я задерживаю на нем очень серьезный взгляд.
Он усмехается, но оставляет это и не пытается быть «милым», называя меня этим жутким именем. Вместо этого он смотрит в проход, на толпу людей, которые все еще пытаются найти себе купе. Он читает мои мысли и открывает дверь в самое первое. Первые купе с обеих сторон вагона почти всегда пусты. Потому что обычно там сидят префекты, а люди стараются любой ценой избегать префектов. Чем дальше в поезд, тем меньше шансов найти себе место.
Ну и первое купе нас обоих устраивает. Я не думаю, что мы произведем много шума, так что есть шансы, что мы будем здесь одни. Что меня полностью устраивает.
Все еще немного странно, но это просто здорово, как быстро мы с этим справляемся — как будто нам и не было неловко в начале. Скорпиус выглядит просто милым, когда бросает свою сумку на одно из сидений и падает рядом с ней.
— Я надеюсь, наши сундуки успели загрузить, — рассеянно говорит он, глядя в окно, где мимо нас начинают пролетать деревья.
Я об этом раньше не думала, хотя понимаю, что должна была, учитывая, что почти все, что у меня есть — в этом сундуке. Ну, может это немного преувеличение, потому что часть моих вещей в моей спальне дома. В любом случае, вся моя одежда по размеру упакована в сундук. Одного этого достаточно, чтобы надеяться, что сундук погрузили. Нам, наверное, надо было проверить.
Я кладу свою сумку и сажусь напротив него. Мы недолго смотрим друг на друга, а потом оба находим другие объекты для внимания. Я нашла трещину на двери, которая некоторое время занимает меня. Не знаю почему. Я не знаю, почему я делаю половину вещей, которые делаю, особенно, если это касается Скорпиуса.
— Ну так, кхм, — наконец заговаривает он, и, когда я смотрю на него, это лишь нервирует его, потому что он облизывает губы, и его глаза становятся чуточку шире.
Я не могу не улыбаться.
— Ты меня боишься?
— Нет, — отвечает он, но это совсем неубедительно. — Я просто…
— Да?
— Ну, мы не говорили на самом деле после той ночи. Я просто хочу знать, нравлюсь ли я тебе еще? — он опускает голову, когда заканчивает предложение, и господи, ну почему он такой милый?
— Это было нормально, — лгу я. — Не так, как я представляла, но нормально.
Он выглядит успокоившимся и поднимает голову:
— Я подумал, когда ты перестала говорить со мной после…
— Это было глупо, — быстро отвечаю я. Я не знаю почему, но меня словно накрыло желанием заверить, что все хорошо. Мне нужно, чтобы все было хорошо. — Мне просто было стыдно.
— Тебе еще стыдно?
— Немного.
— Тебе не должно быть стыдно, — я смотрю на него, и он легко улыбается.
Я не могу не улыбнуться в ответ:
— Ты мне нравишься. Очень.
Его щеки покрываются еле-еле заметным румянцем. Мои же становятся ярко-красными, конечно же. Он, похоже, не заметил, потому что тихо говорит:
— Ты мне тоже очень нравишься.
Мы сидим там, застенчиво друг другу улыбаемся и несколько минут ничего не говорим. Но это не неловко; на самом деле это очень уютная тишина. Я не врала, когда сказала, что он мне очень нравится. Так и есть. Он нравится мне больше, чем кто-либо когда-либо, и мне больше нет дела до того, знает ли это кто-то.
Есть кое-что, что я ему не сказала, некоторые вещи, которые моя мама рассказала о его семье. Сначала я хотела сказать ему. Теперь же я не вижу в этом смысла. Это не имеет отношения к нему, ко мне, к нам. И это все, что имеет значение.
Мы можем построить свою историю.
— Я думаю, мы сможем лучше, — внезапно сказала я, прерывая тишину и глядя прямо на него. Его серые глаза загораются, когда я делаю это предложение, а губы еще больше изгибаются.
— Правда?
Я киваю, твердо решив сделать на этот раз все идеальным.
— Да, правда. Нам просто нужна практика.
Он снова мне улыбается, и я борюсь с желанием броситься на него. Это трудно, когда он выглядит так очаровательно (PS: никогда не говорите парню, что он очаровательный, думайте это про себя).
— У нас есть немного времени, — добавляю я, намекая. — Ну, знаешь, час. Или семь часов.
Он понимающе кивает.
— Семи должно хватить.
Когда мы пребываем в Лондон, я абсолютно уверена, что точно не девственница. Ноги все еще не подкашиваются и все такое, но теперь лучше. Мы дойдем до этого. В конце концов, у нас полно времени.
Не хочу выходить из поезда, но это невозможно, так как некоторые проводники уже ходят по проходам и проверяют каждое купе. Скорпиус берет мою сумку и помогает мне перекинуть ее через плечо.
— Ты будешь писать летом, да? — спрашивает он, поправляя лямку сумки и осторожно заправляя локон мне за ухо.
Я киваю:
— До сентября всего лишь два с половиной месяца.
— Это долго.
Я ободряюще улыбаюсь:
— Не забудь про мой день рождения. Это через три недели.
— Я знаю, — он знает, я уверена. Я просто дразнилась (ну, не совсем).
— Если кто-нибудь попытается убить тебя этим летом, дай мне знать. У моей мамы довольно высокий пост в министерстве, так что она сможет об этом позаботиться.
Он смеется и кивает.
— Окей, я дам знать, если какое-нибудь заказное убийство от моего деда покажется близким к успеху.
Я хватаю его за руку и притягиваю через разделяющие нас сантиметры, чтобы поцеловать еще раз. Это очень хороший поцелуй. И он такой, словно в нем полно какого-то скрытого смысла и обещания. И мне это нравится. Это заставляет меня чувствовать, что все и правда будет хорошо.
Когда мы выходим из поезда, то расходимся в противоположных направлениях. Мы прощаемся легким и едва заметным взмахом рук и идем каждый к своим родителям. Еще рано, чтобы устраивать церемонию знакомства. И мы не идиоты; мы оба знаем, что нас не встретят радостно в семьях друг друга. По крайней мере, пока. Но это будет.
Я надеюсь.
***
Я хватаю Лэндона и целую его в нос, который он вытирает с визгом. Он очаровательный и намного больше, чем был, когда я в последний раз его видела. Его волосы смешно взлохмачены, и у него огромное пятно от шоколада спереди на рубашке. Хорошо, что ничего не изменилось с маминым новым постом.
Я обнимаю ее и папу и оборачиваюсь на платформу, выискивая знакомые лица. Я не видела Ала и остальную семью с тех пор, как все сели на поезд, но оказалось, я сошла последней, потому что они уже возле поезда, ждут свои сундуки. Я должна пойти, забрать свой, ну, или, по крайней мере, убедиться, что он там, но папа берет это на себя и идет к группе людей там, посмотреть и поискать его.
Я чувствую себя совсем по-другому, совсем не так, как было, когда я в прошлый раз стояла на платформе перед Пасхой, и совершенно отлично от того, как я стояла здесь прошлым летом. Столько всего изменилось. Я даже чувствую, что я вряд ли уже тот же самый человек.
— Замечательно выглядишь, — мило говорит мама, пока я стараюсь удержать Лэндона на руках. — Ты выглядишь очень счастливой.
— Я счастлива, — улыбаюсь я не в состоянии удержаться. — Это лето.
Она смеется и покровительственно кладет мне руку на плечо. Она говорит о том, о сем, пока мы медленно идем к месту получения багажа, и я чувствую себя так, будто должна столько всего ей рассказать. Я не чувствовала себя так очень давно и признаюсь, это здорово. Конечно, я не могу рассказать ей все, но я хочу с ней поговорить.
Ого. Многое должно быть действительно поменялось.
— Выучила что-нибудь интересное в этом году? — спрашивает она, глядя на меня искоса.
Я оглядываюсь по сторонам и смотрю вокруг. Я вижу Джеймса, который тащит Алу его сундук, Лили, возбужденно болтающую о чем-то со своими родителями (которые стоят очень близко друг к другу) и закатывающую глаза на какой-то их вопрос. Хьюго рассказывает папе что-то, что оказалось смешным, потому что они оба смеются, как ненормальные. А на другой стороне платформы Скорпиус говорит со своим отцом, который, кажется, внимательно слушает и кивает всему, что тот говорит. И я оборачиваюсь к маме и улыбаюсь.
— Ага. Я многое выучила, вообще-то.