Они все еще неслись под уклон, и лейтенант видел, что на гребне следующего холма подозрительно шевелятся кусты, что там выжидают и через полминуты этой бешеной гонке - конец. Но он был бессилен помочь - не мог же он бросить людей на верную смерть: впереди лежало открытое место, на котором он и его солдаты превратятся в мишени.
- ...Единственное, что я мог и немедленно сделал - скрытно выбросил в обход две группы солдат, чтобы если не уничтожить обстрелявшую нас банду, то хотя бы отвлечь от бегущих навстречу ей Юнусова и Пустельникова.
По-видимому, Пустельников достаточно хорошо понимал обстановку, видел, что она складывается против него, что рассчитывать на помощь не может и должен надеяться на себя одного. И принял единственно правильное решение дал поверх Юнусова короткую очередь и отскочил в сторону, потому что в ту же секунду с противоположного холма по нему застрочило несколько автоматов.
Юнусов же, едва услышав за своей спиной выстрелы, бросился на землю плашмя и замер в оцепенении, не шевелясь, притворившись мертвым. Счастье, что упал в нескольких шагах от огромного выворотня, который мешал стрелявшим вести прицельный огонь.
- ...Семену только и нужно было прекратить гонку. Он своего добился и теперь, маскируясь в подлеске, в несколько прыжков подобрался к Юнусову и придавил к земле своими восемьюдесятью килограммами.
Юнусов закричал по-дурному, трепыхнулся и всю свою безумную силу, удесятеренную страхом, вложил в тот единственный дикий рывок, позволивший ему со звериной ловкостью вывернуться из-под тяжелого тела преследователя, по-страшному взвыв, кинуться на него со спины и вцепиться в горло холодными, как у покойника, железными пальцами.
Они поменялись ролями.
Все произошло в доли секунды, ошеломляюще внезапно, и Пустельников тогда лишь опомнился, когда стало нечем дышать, лицо коснулось земли, а в затылок, в котором вдруг часто и больно начала пульсировать кровь, дохнуло жаром чужого дыхания.
С противоположного бугра раздалось еще несколько автоматных очередей, но пули легли далеко позади, не принеся вреда пограничникам, - вести прицельный огонь мешала вывороченная бурей сосна.
Пустельников чувствовал, что теряет сознание, что еще одно-два усилия холодных пальцев Юнусова - и все будет кончено. Тогда он сделал единственное, на что был способен в своем положении, - напрягал последние силы, сколько мог, повернул голову в сторону и рванул ею кверху так резко, что хрустнули шейные позвонки и из глаз посыпались искры: ударил затылком по толстогубому кричащему рту.
Юнусов ойкнул от боли, пальцы ослабли.
Пока длилось единоборство между двумя солдатами, события нарастали. Стрельба вспыхнула с новой силой, пограничники ввязались в слепой лесной бой, не видя противника, лишь по приметам определяя, где он находится, стреляли на звук и на вспышки, и противник беспорядочно отвечал, тоже не видя, кто перед ним.
Пустельников слышал звуки нарастающего боя. Он еще не пришел в себя, но снова прижал Юнусова к земле, пробовал выровнять дыхание и ловил воздух открытым ртом, как, впрочем, ловил его разбитыми в кровь губами Юнусов, невнятно подвывая и плача от собственного бессилия, не оставляя попыток вырваться и снова бежать без оглядки.
- Лежи! - урезонивал парня Семен. - Ну ты... трепыхаться еще тут будешь... дурачок... Хватит, тебе говорят... Не то ударю... Ударю, слышишь?!.
Семен чувствовал неимоверную боль в руке и думал, что долго не выдержит, если Юнусов по-прежнему будет дергаться и рваться из рук, что в самом деле придется его ударить, чтобы привести в чувство. Он бы наверняка исполнил свою угрозу, если б не услышал невдалеке от себя топот бегущих.
Посланные лейтенантом на помощь ему бежали, петляя между деревьев, Минахмедов с Князьковым; как нанятые, за ними в отдалении летели сороки и оголтело кричали, лес полнился грохотом стрельбы, треском валежника, криком вспугнутых птиц, было невозможно понять, кто и откуда стреляет.
Близко увидя своих, Пустельников скатился с Юнусова, поднялся и, спрятавшись за сосну, стал вытирать лицо рукавом гимнастерки, размазывая кровь и не спуская с Юнусова глаз. Семен не понимал, откуда взялась кровь на лице, но задумываться не стал - мало ли откуда берется кровь. Его еще продолжало мутить, и дрожали ноги.
Минахмедов с Князьковым, минуя его, с налету бросились на Юнусова, схватили за руки, принялись допытываться, почему он удрал, и орали в два голоса - один по-марийски, другой по-русски.
Юнусов молчал, не делал попыток сопротивляться, стоял жалкий, растерзанный и растерянный, шлепал разбитой в кровь и опухшей верхней губой, раскосые глаза его, недавно еще горевшие безумным огнем, вдруг погасли, из черных стали бесцветно-мутными, рыдания душили его.
- Москва слезам не верит! - Князьков крикнул и замахнулся. Но не ударил.
- Исволышь! Трус! - прокричал Минахмедов и больно схватил земляка за руку, схватил с такой силой, что у Юнусова дернулась голова, как шапка подсолнуха. - Характер где твой, зараза?.. Марийский народ позоришь?!.
Юнусов тупо молчал.
- Гнида трусливая! - кипятился Князьков. - Друзей продаешь, сука!
Лицо Юнусова не выражало никаких чувств, на нем лежала печать безразличия ко всему, что с ним было и что произойдет какое-то время спустя, он не стал поправлять на себе одежду, не поднял валявшуюся поодаль фуражку и, когда Князьков, сильно подтолкнув его в спину, вслед "идти в трибунал", покорно повиновался и пошел разбитой походкой между двух конвоиров.
Семен, до этого приводивший себя в порядок в полном молчании и видимом безразличии к происходившему, догнал ушедших, оттолкнул конвоиров.
- Не трогайте его! - крикнул он грубо. - Кончайте базар.
Князьков на него вытаращился от удивления, он буквально опешил.
- Какая муха тебя укусила?
- Не троньте его, я сказал! - Семен обнял Юнусова за опущенные плечи. Все будет хорошо, Фаиз, ты не бойся.