- Ничего ты, парень, не понял.
- Это ты не понял. Я, может, больше жизни ее люблю. У тебя в голове одни глупости, Сеня.
- Жалостно говоришь, слезу вышибает.
Другой бы сказал - не сдобровать: Петр горяч был, как кипяток. Но перед Семеном характер сдержал, Семена он уважал, как никого другого.
- Не будем, Сень. Давай, Сень, не будем это дело разжевывать. Вот ты смеяться надо мной начал. А насмехаться и я горазд, наука не мудрая.
- И надругаться можешь? - тихонько спросил Семен.
- Чего?!.
- У тебя сестры есть, Петр?
- При чем тут сестры и кому какое дело до них?
- Есть или нет?
- Не пойму, в какой бок поворот, в какую сторону клонишь.
- Пораскинь мозгами.
- Кому надо, тот пускай и раскидывает.
- Нам всем надо, в первую очередь - тебе. Вот скажи, только честно, если бы твою сестру какой-нибудь охламон вроде тебя с дитенком покинул, а? Что бы ты ему на это сказал, беспартийный товарищ? Объявил бы благодарность в приказе, или как?
Петра затрясло от таких слов, рот разинул и не мог поначалу двух слов связать в ответ.
- Ты что плетешь? - спросил, заикаясь. - Что плетешь, спрашиваю! Да Юльку я пальцем не тронул, Юльку-то. Она мне дороже родной сестры. Я тебе такое скажу... такое скажу...
- Валерьяновки тебе накапать, Петр? Здорово валерьяновка помогает при нервах... Двадцать капель на полрюмки воды враз снимает.
Они разгорячились оба и не заметили, что Юлька их слушала, стоя в дверях, а Стефа прильнула носом к окну. Юлька тихо позвала Семена. Парни вздрогнули, обернулись.
- Ладно, Сеня, слово даю, - сказал Петр. - Иди отдыхай, Сеня, будет полный порядок.
- Побуду еще, вдвоем веселее.
Вдвоем им побыть не удалось - с границы возвращался наряд, пятеро уставших хлопцев подошли к ним, постояли, достали курево.
- ...Вроде не сестер, а друг дружку караулили, - сказал Андрей с горькой усмешкой.
Он помнил ту ночь. За рекой горело село, слышалась пальба, кто с кем столкнулся, кто кого жег - не узнать. Разговор у ребят не клеился. Пригасив самокрутки, отправились на заставу.
- ...Это сейчас, через столько лет, понимаю, что там промежду нас закрутилось. Мы же все, как один, в сестер втрескались. А они-то всех любить не могли. И какая это любовь? Хотел того Семен или не хотел, а по его вышло: девчата нам сестер заменили. Не дай бог, обидел бы кто их!
- Представляю, - обронил прапорщик.
- Такое трудно представить со стороны, - возразил ему Андрей Егорович. - Это надо самому пережить, на собственной шкуре, тогда более-менее. Мы же молодыми были, горячими. Больше полсотни хлопцев один в одного. Фронтовиков среди нас не один и не пять. А голову не теряли. А был у нас солдат, Юнусов ему фамилия, мариец он, так Юнусову скажи, так даже за горбатенькую дал бы отрубить свою руку... С ним, с Юнусовым, Семен тоже не один день провозился. Ежели б не Семенова доброта и выдержка, тому Юнусову пришел бы капут на границе. А так, наверно, посейчас жив-здоров тот Юнусов, неприкаянный человек...
Прапорщику не терпелось о чем-то спросить, он с трудом дождался паузы.
- Я ведь тоже белорус, - сказал он скороговоркой. - По-нашему Волечка это Олечка, Ольга. - Об Ольге Тайковой прапорщик не знал. - Почему вы думаете, что Семен Юлю любил? Может, вовсе не Юлю. У него, я знаю, сестра Ольгой звалась, она и сейчас жива.
Ответ Андрея Егоровича прозвучал негромко:
- Для меня лично это тогда не имело значения. Но, думаю, Семен не был среди нас исключением.
Шинкарев еще о чем-то спросил, но слова его заглушил протяжный гудок паровоза - станция была близко, и паровоз почему-то гудел и гудел в ночи, и эхо долго катилось над спящим селом.
- Холера, дитя разбудит, - сказал Шинкарев.
- Как бы не так, - махнул рукой Андрей Егорович. - Его из пушки теперь не поднять.
Разметавшись во сне, мальчик лежал кверху лицом, сбив с себя красное ватное одеяло, оно наполовину сползло и обнажило угловатые мальчишечьи плечи с выступающими, тонкими, как жердинки, ключицами, на носу и на лбу блестела испарина. В горенке стояла влажная духота, какая всегда бывает в жарко натопленной старой избе, плохо держащей тепло и хранящей в углах вязкую сырость. Андрей обеспокоенно приложил ко лбу сына ладонь, поправил сползшую на лоб прядку русых волос, укрыл одеялом. Потом встал и напился воды из ведра, стоявшего на табурете у самой двери.
- Такой человек был Семен, - сказал, возвратясь, и присел возле сына. Мы все его слушались. Все, как один. И, знаете, добротой брал. Не какими-то там особыми словами или еще чем. Только добротой. У него что хочешь попроси - отдаст. Опять же он предложил часть пайка сестрам отдавать. Против никого не было - делились. Поставил всем задачу - девчат охранять, не давать их в обиду, и мы исполняли, как боевой приказ... И еще в нем особая черта была: не подлаживался. Ни к кому. Говорил без фальши, без дураков, как некоторые любят... И вот по прошествии лет я думаю, что забота у него была не про одних девчат, а и про коллектив, чтоб хлопцы не рассорились промежду собой...
Андрей Егорович говорил сбивчиво, торопливо, некоторые слова сглатывал. Но как ни стремительна была его речь, рассказ от этого не терял, все равно в воспоминаниях оживало прекрасное: чистая, как родниковая вода, юношеская любовь, ее ничто не могло замутить.
- ...Не уберегли мы девчат, - сказал он со вздохом.
Тот день выдался какой-то шальной, полный противоречий, маленьких событий и незначительных происшествий. Пограничные сутки, как обычно, начались в назначенные часы; ночью дважды выскакивали тревожные группы, но, разобравшись со следами, возвращались в подразделение досыпать; еще сама по себе повредилась линия связи, и среди ночи ее пришлось восстанавливать.
А к утру вдруг прорвало. В ту ночь на левом фланге лежали в секрете Пустельников и Князьков, служба протекала спокойно, парни поглядывали в бледнеющий купол неба, где медленно угасала Полярная звезда, ежились от обжигающе холодной сентябрьской росы, предвкушая близкий завтрак и сон. Они оба основательно проголодались, и когда Князьков сказал, что время сниматься, Семен, еще раз взглянув на еле заметную северную звезду, без слов согласился: да, время. И тут же присел, сильно дернув за руку Князькова и тоже вынудив его сесть.
Прямо на наряд, озираясь по сторонам, шла девушка лет двадцати или чуточку больше, с виду сельская, местная, судя по старенькой вышитой безрукавке, наброшенной на узкие плечи, и стоптанным башмакам. Лицо ее было взволновано и покрыто испариной, ноги исхлестаны росной травой и красны, и вся она, напружиненная, смахивала на готовую взлететь птицу, боящуюся всего на свете.
Оттуда, поняли парни, с той стороны переправлена. Она была на их счету не первой связной, переброшенной из-за рубежа по нелегальным каналам противника, и, по всей вероятности, не последней, и они совершенно спокойно - хотя иногда, случалось, такие вот тихие девушки стреляли в упор и попадали, не целясь, на голос, - ее окликнули.
- Йой, мамо! - придушенно вскрикнула девушка и в ужасе откачнулась от двух направленных на нее автоматов.
...Применить оружие она не успела, а может, и не хотела стрелять. Призналась, что послана с грипсом* от самого Ягоды на явку в Сокаль, что никакая она не местная жительница, как говорила вначале, и пускай паны жолнежы поступают с нею так, как поступают со всеми, теперь ей уже все равно, так или иначе москали ее расстреляют. Так пускай хоть не мучают, потому что она правду сказала. Но слова оставались словами - дрожала, как лист под ветром, со страху у нее посерели и дергались губы, со щек схлынул румянец, подрагивали коленки: пускай уж скорее кончают.
______________
* Грипс - секретное письмо.
- Есть хочешь? - спросил девчонку Семен.
- Свынцэвою галушкой нагодуете?
- Какие еще тебе галушки? - Князьков с удивлением на нее посмотрел.
Семен протянул ей пару галет - он их берег на всякий случай.
- Бери, не стесняйся.
- Н-нэ хочу.
- Вот чудная! Что ты думаешь, они отравлены? Ешь.
- Hi, iжтэ самi.