— Так-то толковать сподручней, — и подошёл и как будто участливо заглянул в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал. Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел, утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
— Государя Шубником звал по какому праву?
Молчит Болотников.
— Сколь войска собрал перед походам на Москву?
— Боле, чем у царя, — поднял голову Иван Исаевич. — И войско доброе! Не то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
— Ах, ты вот как! — задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника по скуле. — Что бы стал делать в Москве?
Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
— Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по стенам, яко крыс!
Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
— А что думал с государем учинить?
— Про государя ничего не скажу. А для твоей з… изладил бы добрый кол, вострой!
…Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму.
Иван Исаевич чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в набат. Он поплёлся в угол и лёг на солому. Долго лежал неподвижно, потом стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
— Кинуть ему, ай нет?
— Не велено!
— То так. Не велено… Но смёрзнет вор.
— Смёрзнет. Кинь, пожалуй.
— Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
— Да уж так. Кидай!
Сквозь дрёму Иван Исаевич слышал, как кто-то вошёл и набросил на него какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно, и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская чарка не помогла.
На рассвете воевода поспешил к съезжей — проверить, не случилось ли чего ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
— И днём тут стоять?
— Стоять. Смена будет! — ответил Кобелев. Внутренняя охрана бодрствовала. Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил безделку из хлебного мякиша.
— Как вор? — спросил воевода, заглянув в оконце.
— Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решётку шатал.
— Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться норовит…
— Будешь ли, нет ли ругать нас, — сказал стрелец, сидевший, у стола, — мы ему попону кинули, не закоченел бы…
— Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет — ваши головы с плеч!
— Бдим, воевода!
— Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой. Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
— Разумеем!
III
Днём ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие жёны, дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг или в Христорождественский собор на богослужение.
Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены временем. Башен семь — одна въездная, воротняя, и шесть затинных с бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость огрызалась пушечным да фузейным огнём, поливала незваных гостей кипящей смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими вылазками.
Днём в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и лихо заломленной шапке стоял у открытых ворот. В руке — бердыш, за кушаком — пистолет. Стрелец посматривал на проходящих и проезжающих и, приметив подозрительных, загораживал дорогу.
Осторожно, будто слепая лошадь, по склону земляного вала через ров спускалась узкая наезженная дорога в посад. Там, на базарной площади, перед гостиным двором бывал торг, обыкновенно по понедельникам. Торги назывались сборами. В понедельник второй недели великого поста — первый сбор, на следующей неделе — второй, и затем — третий. Летом самая людная и бойкая ярмарка бывала в Иванов день.
За площадью, белокаменной громадой, высился собор. Неведомые зодчие построили его при Иване Грозном. Богомольцы шли сюда замаливать грехи, кланяться чудотворному образу казанской божьей матери.
Вокруг площади — бревенчатые дома с высокими окошками, резными наличниками и подзорами. В домах побольше жили каргопольцы побогаче, а на задах в беспорядке — курные избы посадских: скорняков-белковщиков, бондарей, кузнецов, сапожников и катовалов.
Понедельник, как и предыдущие дни, был вьюжный, серый. Побывав в съезжей, воевода направился домой.
Гость только что встал с постели и умывался на кухне из медного рукомойника, подвешенного на витой цепочке. Рукомойник вертел лужёным носиком во все стороны.
Стряпуха Прасковья старалась накормить огромную жаркую печь с прожорливым устьем, без конца совала туда на деревянной лопате сляпанные из теста караваи. Пахло кислыми щами, обгорелым сосновым помелом и свежеиспечённым хлебом.
На лавке, у тусклого оконца, Марфушка ощипывала большую жирную курицу, кидая перья в решето на полу.
Петрищев кончил плескаться водой. Стоявшая рядом Ульяна подала ему утиральник белёного полотна с вышивкой. Гибкая, будто без костей, спина хозяйки согнулась в полупоклоне. Праздничный сарафан колом стоял на бёдрах.
Сотник принял утиральник, глянул на Ульяну, улыбнулся:
— Благодарствую, хозяюшка. Добра водица с ледышками. Такой умываться шибко приятно. А принимать утиральник из твоих рук — много приятней.
Увидев вошедшего мужа, Ульяна отступила от сотника и ответила степенно:
— Рады угодить тебе, гостенёк. Пойдём-ко теперича к столу!
Петрищев похлопал Марфушку по плечу и сказал:
— Эх, младена! Тебя бы малёхонько пощипать так-то!
Марфушка толкнула ногой решето под лавку, покраснела. Передник у неё холстинный, с лентами по подолу, кофтёнка с заплатками на локтях. Лицо белое-белое, красивое, большеглазое. Матовая кожа словно бы светилась при золотистом утреннем луче, пробившемся в окошко сквозь иней.
Сотник полюбовался девушкой и довольный своей шуткой пошёл следом за хозяевами в покои.
В обеденной палате был щедро накрыт стол. Братины с мёдом, пивом, квасом, серебряный кувшин с редкостным белым португальским вином — дар купцов воеводе, всевозможные закуски. Всё расставлено на тканой с набойчатыми рисунками скатерти.
— По столу видать — справно живёшь, воевода! — одобрительно заметил сотник.
— Какое ноне житьё! — ответил Данила Дмитрич, кося хитрыми глазами куда-то в угол. — На кормлении пробавляемся скудно. Не прежние времена. Вот государевы наместники — те жили куда против нас богаче!
— Ноне что-то бояре в наместники в ваши края боле не просятся, — сказал Петрищев. — Или края эти зело оскудели?
— Оскудели, сотник! Ой, как оскудели. На торге, кроме тощей говядины да ободранных зайчишек, почитай, ничего боле и нету. А по осени привозят мне мужики тоже не больно приглядный харч. Ну, кушай, гостенёк, что бог послал! — воевода налил в кубки.
Обильно угощая сотника. Данила Дмитрич нетерпеливо поглядывал в окошко. На улице вроде бы стало светлее, вьюжит меньше. Воеводе до зарезу надо было съездить на посад по своим делам. Он сидел как на иголках, беспокойно ёрзая на стуле. Гость это заметил:
— Чегой-то ты, Дмитрич, всё ёрзаешь? Уже не положила ли голуба Ульяна тебе горячих угольев, а?
Ульяна всплеснула руками:
— Такого и в мыслях не держу, чтобы горячих угольев своему муженьку насыпать!