— Это что ж такое? — укоризненно сказал Валерыч, усевшись на него верхом. — Пожрал и обратно?
Подбежала охающая тетя Женя с мотком бельевой веревки. Валерыч долго возился, вязал хитрые узлы, потом поднял стреноженного Витька, отряхнул и потащил во флигель. Витька снова усадили на табурет, но расспрашивать его уже никому не хотелось. Дачники почуяли в нем что-то чуждое и пугающее, это было трудно описать словами. Они стали потихоньку расходиться, стараясь не смотреть ни на Витька, ни на тетю Женю, которой по-человечески надо было помочь, только как?
Клавдия Ильинична тоже ушла, но пообещала вернуться, как только Витек придет в себя. Остался один Валерыч.
— Ну, ты, в общем… — Он похлопал Витька по плечу.
Витек медленно повернулся и посмотрел исподлобья. Его светлые глаза не выражали ничего. Валерыч видел такой взгляд только у мертвой рыбы.
— Вот, гороховый. — Тетя Женя поставила перед Валерычем на стол миску с супом. — Пока то да сё, уже и обедать пора.
Вторую миску она придвинула к себе. Зачерпнула, подула и поднесла ложку к жадно вытянувшимся губам Витька. Он шумно отхлебнул, качнувшись всем телом в сторону стола.
— Тише, опрокинешь всё. У-у, голодный какой, — заворковала тетя Женя. — Не спеши, вот так. Кушай, кушай.
Валерычу это идиллическое кормление показалось жутким. Он похлебал немного из вежливости и бочком стал выбираться из-за стола. Тетя Женя даже головы не повернула. Валерыч потоптался на пороге, соображая, можно вот так уйти или это невежливо, потом плюнул — буквально, выплюнул застрявшую в зубах гороховую шкурку и направился к калитке.
Вид и поведение Витька впечатлили Никиту Павлова, самого молодого «настоящего дачника». Ему, долговязому, с мальчишеским лицом, было лет тридцать. Его поколение, к тихому неудовольствию вьюрковских долгожителей, на дачах практически не появлялось. Закончились каникулярные побывки с обязательным поливом, сбором и окучиванием, и всё, вчерашняя молодежь вросла в городской асфальт. Отдыхать они теперь не ездят, а летают в эти непонятные раскаленные страны, где то теракты, то акулы, то цунами. А дачи стоят пустые, заваливаются ограды, вяхири ухают на чердаках…
К Павлову все эти претензии отношения не имели. Он постоянно, и не только в сезон, наведывался на родительскую дачу. Родителям было некогда, а он поддерживал какой-никакой порядок в единственной жилой комнате — остальные, набитые дачным хламом, были заперты, — подновлял, подкрашивал и даже завел огород с неприхотливой зеленью. Все получалось у него неловко, косо-криво и как-то смущенно, но вьюрковцы одобряли его верность дачным традициям. А он просто пил. И стыдился этого, страдал от укоризненно-сочувствующих взглядов своего деликатного профессорского семейства. Семейство искренне считало его бедным больным мальчиком, жалело и позволяло сидеть у себя на шее, поскольку ни на одной работе Никита не задерживался. Сам Никита считал себя бесполезным мудаком, но отказаться от единственного доступного удовольствия — побыть пьяным и почти счастливым — не мог. Пьяницей он был тихим и скрытным, а на даче можно жить и пить спокойно. И своя закуска с огорода.
После того как Вьюрки захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для спокойствия. Дачные запасы спиртного были довольно обширны, но все равно перехватывало дыхание и хотелось на волю, к людям и магазинам, когда Никита представлял, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут.
…Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и выпрашивал «что есть». Теперь так пахло от Никиты. То, что успокоило и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся — из-за тех мыслей, которые будут сверлить мозг в последние бесконечные секунды: мне дали жизнь, а я ее упустил. И теперь эту жизнь отнимают, не будет второй попытки. Я стал дядей Васей. Только тот ничего не понимал и умер спокойно, а я все понимаю… Понимать — это лишнее, надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка — и осознание наступит. Он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, только отмеренное время ясного ужаса. Они даже не узнают, кто и зачем запер их здесь — никто, низачем, просто так…