И вешним водам, очищавшим Зеленый дол, спешить стало некуда. Водохранилище — да пруд же, обыкновенный пруд, творца его распротак! — расположился километром ниже Губеневки. Года три по весне там бывал всякий, любуясь невиданным количеством пусть и бесполезной воды. Полушутя, а кто и всерьез, планировали развести уток, построить водяную мельницу, малый Днепрогэс соорудить… Но пруд заиливался, дряхлел, интерес к нему пропадал, а на четвертый год не стало и плотины. Поглядев на оголившееся грязное ложе, губеневцы плюнули в сердцах, ругнув себя за то, что поддались преобразователю, и восстанавливать дамбу не стали. Тогда, наверное, и зародился овраг и пополз, разъедая землю, вверх и вглубь, вверх и вширь… Через полдюжины годков, подумал Домашов, можно было бы очнуться под развалинами собственного дома на дне этого оврага. Или не очнуться совсем…
Скоро надо было на смену, неплохо бы пододеть вязаную фуфайку, но он не решался войти в дом, не хотел встречаться с глазами отца, которые только и не тронул бойкий ретушер — преобразователь человеческих лиц, бравший карточку на увеличение и нарисовавший бате вместо гимнастерки белую рубашку с галстучком. Непривычно долго провозился Домашов на базу и к кузне пришел последним.
Почему-то даже Юрка Гавриков примолк при его появлении.
— …дочиста все, — расслышал Домашов, но и головы не повернул в сторону говорившего, молча взобрался в кузовок самоходного шасси бригадира.
Разговоры обтекали его, и он был рад этому. Привалившись к низкому борту, делал вид, что придремывает, и на кочках голова его болталась очень натурально.
А сеяльщиком к нему на агрегат угодил молчун Петя Садиков. Удачно. Этот всю смену будет стоять на мостике и даже при задержке погрузчика в трактор не попросится. Домашов не знал, о чем и как стал бы он в этот раз беседовать.
Кивнув пэтэушнику-сменщику, доложившему, что масло в левую бортовую он залил и соляркой заправился, Домашов запустил двигатель и с места повел трактор на разворот, стараясь сразу поймать под правую гусеницу отчетливую маркерную линию.
Однако на маркер не вышел, доруливать пришлось на поле, а этого с ним уже давно не случалось. Словно свело лопатки, и рычагами он двигал под стать сопливому сменщику. И только к ночи приладился к челночному движению по полю, перестал слышать грохот двигателя и лязганье железных частей, не чаще и не реже посматривал через пыльное стекло назад, чтобы вовремя включить или выключить гидравлику сцепки. Но и втянувшись в работу, не перестал чувствовать Домашов какой-то малярийный озноб. Разве от того, что не пододел фуфайку? Но в кабине было тепло, сиди хоть в «холодном» пиджачке… Он о чем-то непрерывно думал, так, что ломило переносицу от сведенных бровей.
Ночью он понял, о чем. Но-и после этого никак не мог отделаться от ощущения, что давит гусеницами, тревожит всем этим агрегатом прах отца, деда, матери… Проживший почти целую жизнь, уверенный, что все изведал, он впервые почувствовал вину, и оказалось — это такая тяжесть, что ни отмахнуться, ни сбросить, ни переложить на другого.
Равнодушно встретил он подоспевший восход и ездил с зажженными фарами до самой пересменки. Только отойдя от трактора к бригадировой самоходке, почувствовал, как сильно устал он за эту ночь.
— Ну, ты даешь, Иван Петрович! — восхитился учетчик, сбегавший к вчерашней вешке; Домашов молча, не понимая, посмотрел на него.
Самоходка двинулась в Губеневку.
«Спать», — думал Домашов и смотрел вперед не мигая.
— Учетчик сказал, вечером все село на овраге собиралось, — говорили рядом.
— «Все село»! Хутор уже…
— Бабье теперь дало мокротени!
— Да-а, случай…
А на размеченном флажками выгоне, с неудовольствием вспоминая прошедшую ночь, причитания Тамары о «мамакиных косточках», распухший нос ее, готовился к первому рабочему вылету пилот сельскохозяйственной авиации Валера Луньков. Уж он-то точно был лицом посторонним во всей этой истории, и ничто не помешало ему сказать вчера расстроенной хозяйке: «А по мне, так надо сжечь труп мертвого человека, пепел на ветер, а в специальный журнал — короткую запись: и память, и польза, и место свободное…»