Любка потрясла мать за плечо, но она не проснулась, будто и в самом деле была пьяная. Нинкина мать покачала головой, бросила в углу на пол фуфайки, перетащила мать и отправилась стряпать пирожки дальше. И даже угостила двумя пирожками. Но Любка встревожилась. Она видела, как отчим пинал и месил мать руками, ударяя кулаком в живот и по голове. Как тесто. И понимала, что он мог ее покалечить.
А ночью, после того как она сходила за Николкой, который играл с соседскими девчонками, Любка заснула и ей приснился страшный сон. Словно кто-то схватил за горло и сжал его. Она хотела вздохнуть, но воздуха не было, стало вдруг темно, будто провалилась во тьму, и чем больше она пыталась выбраться, тем глубже ее засасывало.
Она уже подумала, что умирает, когда вдруг глаза открылись – и сразу вздохнула свободно, как будто не было страшного сна…
А на первое сентября, когда она пошла в четвертый класс, о том, что они не спали дома, в школе знали все. И как пьяная мать, шатаясь и вопя, бежала по улице, сверкая панталонами, и как Любкин отчим свистел ей в след, и как улепетывала сама Любка впереди матери от нового отца, который не собирался их защищать. И как выгнали их все, к кому они просились, и как ночевали на фуфайках, в которых от навоза чистят стайку, потому что в другое место положить ни мать, ни Любку было нельзя, а еще, что обе они переблевались и обоссались…
Посмотреть и посмеяться приходили даже из пятых и шестых классов. Любку дергали за волосы и предлагали показать, как она бежала.
Об одноклассниках говорить не приходилось. Такая новость была им как праздник. И без причины норовили стукнуть из-за спины, чтобы покрасоваться перед Ингой… – еще одна Нинка…
В школе Любку не любили, и это началось в конце второго класса, когда в класс пришла Инга. Ее Любка теперь ненавидела точно так же, как Нинку, с которой Инга сразу же подружилась, поднимая в глазах всего класса. Родители ее были учителями, а отец еще воспитателем в интернате.
До этого к Любке относились обычно, как ко всем…
Она приехала из далекого города. Как учителям, неподалеку от школы, в двухэтажном здании в самом центре села им сразу дали огромную квартиру с тремя комнатами. Вещи, которые они привезли с собой, многим казались невообразимой роскошью. Две стенки, буфет, трюмо, круглый стол на гнутых ножках. Ладно хоть машины своей не было, как у Нинки.
Инга была красивая, не признать этого у Любки не получилось.
С волнистыми огненно-медными волосами, заплетенными в толстую косу. С огромными голубыми глазами. Худенькая, но изящная. И умница. Училась она хорошо. И одевалась, не как все, одежду на вырост ей никто не покупал. Платья и юбочки были короткими, так что всегда можно было видеть коленки. И колготки не из хлопка, когда коленки вытягиваются после первой стирки – и белые, и сиреневые, и желтые с бабочками. Спортивный костюм специальный, с красивой молнией вместо пуговиц. Свое светлое коричневое платье она одевала редко, только по праздникам, когда просили прийти в белом фартуке. В другое время ходила в юбке или шерстяных сарафанах поверх красивых шелковых блузок, украшая себя не только пионерским галстуком, который выглядел как повязка, но и такими, которые носили мужчины – и синий, и черный, и с вышивкой. И сапоги не сапоги. Такие даже Нинкина мать не смогла достать – темно-зеленые, с сиреневыми и розоватыми мазками. Не то что у других, когда на два размера больше, чтобы по распутице можно было одеть с шерстяным носком.
С Ингой у Любки отношения не сложились сразу. С первого дня. Когда Любка вспоминала об этом, то, наверное, винила себя, а не Ингу. Но перегибать палку все же не стоило.
Ингу посадили с нею, других свободных парт не было. Любка восприняла ее с воодушевлением и восхищением, старясь подсмотреть, как она пишет. Паста у Инги была не синяя, а светло сиреневая. А сама ручка, словно сделанная по заказу из цветного стекла.
Но ненадолго…
Инга вдруг уставилась на нее и закричала в ужасе, отскочив.
Оказывается, всего ничего – на лоб выползла вша.
Николка принес их из садика, а чемеричной воды в аптеке как раз не продавали. Привозили ее редко, она считалась страшным дефицитом. Так пока и жили, стараясь вычесать вшей частым гребнем. Но волосы у Любки были густые, непослушные и кудрявые, нередко за ночь закатываясь в войлок – не иначе, домовой ее тоже невзлюбил – и вши плодились с немыслимой скоростью. Никто дома внимания на это не обращал. Мать столько расчесок извела на ее голову, что, в конце концов, просто плюнула, дожидаясь, когда привезут отраву.