Анатолю (или профессору – не известно, кто стоял у истоков) попал в руки личный архив немецкого физика Ганса фон Авербаха, жившего в середине 20 века. Физик, опираясь в свою очередь на более старые документы, разрабатывал проблему «гравитационной турбины» - механизма, питающегося энергией «черного солнца». Поскольку речь шла о гравитации – то, что существует всегда и при любых условиях – источник энергии оказывался неисчерпаемым и бесплатным.
Предвосхищая время, фон Авербах, полемизировал в письмах (их переведенные черновики с разъясняющими пометками Анатоля на полях тоже хранились в папках) с коллегой-физиком, приверженцем контролируемой энергии ядерного распада. Немец настаивал, что дешевле и безопаснее использовать гравитацию, а не атомную энергию. Он оперировал гипотетическими частицами[1], предсказанными в 1930 году Вольфгангом Паули (об этом так же на полях сделал пометку Анатоль).
«Черное солнце», размещенное в сердцевине нашей планеты, - писал фон Авербах, - как утверждали наши великие предшественники, представители арийской цивилизации, питается энергией звезд. Еще в 1911 году Гесс, ставя опыты по изучению проводимости газов, указывал на возможность существования ионизирующего излучения внеземного происхождения. Древние арийцы прекрасно были о нем осведомлены. С этим внеземным излучением на Землю попадают особые частицы, проникающие в самые глубины. Они тормозятся под воздействием внутренних процессов и выталкиваются обратно. На выходе из земной коры их энергия достигает максимума и порождает вихревые образования. Если построить турбину, раскручивающуюся энергией изгоняемых гравитационными силами звездных частиц, ее вес станет уменьшатся пропорционально скорости раскручивающегося маховика, и машина, оснащенная подобной турбиной, оторвется от поверхности и сможет летать с огромной скоростью».
Анатоль чуть ниже приписал: «Природа мюонного нейтрино, антинейтрино, левитон и принцип антигравитации[2]. Проверить срочно!!!».
Дюмон ничего не знал о мюонах, левитонах и антигравитации, но вполне верил, что из данной теории может выйти толк. Его потряс не только масштаб замысла, но и сопутствующее обстоятельство: в бумагах было указано точное место существующего прототипа турбины, созданного древней цивилизацией предтечей. По мнению фон Авербаха оно располагалось на землях Новой Швабии в Антарктиде, где в последние годы второй мировой войны сосредотачивались самые передовые производства и лаборатории. Ученых спешно и тайно вывозили из Европы в Аргентину и Новую Швабию, выводя из-под удара наступающих войск.
Фон Авербаху тоже требовалось прибыть в испанский порт, где его ждал корабль (об этом он писал в своих заметках), но поскольку его архив был обнаружен спустя полвека пылящимся на чьем-то чердаке, в дороге с ним приключилось несчастье, и в Антарктиду Ганс не попал. Видимо, и с другими учеными-физиками, занятыми в проекте «Черное солнце», что-то случилось, потому что мир не узнал об их разработках. Управляемый ядерный синтез и проект атомной бомбы угодил в руки американцев и выиграл гонку, а вот про антигравитацию волей случая все забыли на долгие годы.
Однако сегодня, после Чернобыля и Фукусимы, термояд, скорей, пугал, чем внушал уверенность в завтрашнем дне. Вопрос о чистой энергии гравитационного поля, не имеющей побочного эффекта в виде радиации и фонящих отходов, вставал в полный рост.
От греха Дюмон отнес портфель в банк, как советовал соседу, и оставил там на год. Год – хороший срок, чтобы все страсти улеглись, слежки прекратились и бумаги отлежались. За год можно было придумать, к кому обратиться за поддержкой, кого соблазнить и где найти недостающие звенья.
Жак заставил себя жить, как раньше – скучно и обыденно. Но не оставил идею разобраться, в чем же виделась прибыль несчастному Анатолю. То, что смерть его и профессора имела отношение к таинственному портфелю и была насильственной, казалась очевидным. Жак вовсе не желал повторять их судьбу, но и против того, чтобы разбогатеть подобно Крезу, ничего не имел против.
Через год и три месяца после смерти Анатоля, Жак Дюмон решил, что план пора претворять в жизнь. Он обратился в фонд «Миссия достойных» и стал ждать ответа. Когда ему позвонили и сообщили, что его желает видеть сама патронесса фонда Патрисия Ласаль, Жак понял, что все у него получилось.
*
...Когда к обеду следующего за космической катастрофой дня шторм наконец-то утих и снаружи заметно посветлело, душа Дюмона наполнилась ликованием. Это случилось впервые с того момента, как его нога ступила на палубу ледокола. Снег, метели, холод — все это было громадными минусами Антарктиды, которые приводили Жака в ужас, и он бы ни за какие деньги не поперся в это богом оставленное местечко, если бы не категоричный приказ Патрисии Ласаль.
Первоначальным планом Жака было сбагрить ценные бумаги за энную сумму и зажить припеваючи. Но патронесса благотворительного фонда вцепилась в него и лаской, подкупом и угрозами заставила-таки лететь в Аргентину, а потом и плыть на вонючем и громко вибрирующем ледоколе на самый край земли.
В первые месяцы их сотрудничества Жаку немного льстило, что он на короткой ноге с такой важной персоной, как дочка Нобелевского лауреата. Пат постоянно улыбалась Дюмону, называла его свои другом и благосклонно воспринимала попытки ухаживания, хотя и держала дистанцию. Жак, впрочем, не наглел, понимал, где он и где она – потомственная аристократка и ума палата, а скоро эти фальшивые заигрывания стали его откровенно тяготить. Дюмон обожал жару (и в природе, и в человеческих взаимоотношениях), а Патрисия была проморожена насквозь, как айсберг. К тому же она выходила замуж за русского богача, и Жак видел, что жениха своего Патрисия не любит – лишь делает вид и улыбается с той же холодной миной, как до этого делала вид с ним. Возможно, у богачей и аристократов так принято, но он, сын простого пролетария, всегда старался держаться от подобных игрищ подальше.
На свадьбе Дюмон ощущал себя никому ненужным и откровенно скучал. Он все чаще жалел, что позволил себя уговорить, пошел на поводу у красивой женщины, вместо того, чтобы сразу поставить вопрос ребром: деньги в обмен на товар. Не удивительно, что спутники на борту «Души океана» запомнили Жака угрюмым и вечно недовольным субъектом, который лезет в драку, много пьет в баре и ни хрена не понимает, когда с ним пытаются заговорить. Кроме своего родного французского, Жак другими языками не владел, по-английски изъяснялся через пень-колоду, и потому в разноязыкой толпе ощущал себя прескверно.
– Зато ни с кем за моей спиной не сможешь договориться, – как-то пошутил Доберкур, навязанный ему в секретари.
С Доберкуром, впрочем, договориться тоже не получилось. Жак изложил ему свои условия, которые, по его мнению, были скромны и незатейливы: он им все бумажное барахло, а они ему деньжат на безбедную старость. Однако корабль плыл, день сменялся новым днем, а сделка все никак не могла состояться. Дюмону пришлось распрощаться с идеей провести в тепле пятизвёздочного отеля трое суток и добираться с пересадками в оазис ради совершенно ненужной ему древней турбины. Патрисия могла бы оставить его в покое, ведь он выполнял все ее просьбы, так отчего бы ей ни выполнить в ответном жесте всего одну? Не захотела.
Оазис на первый взгляд показался Жаку не таким страшным, как он ожидал. В этой голой и унылой долине не было льда, горы отражались в мелких озерах, и небо было ясным, как на южном побережье Франции. Но потом начался форменный кошмар: землетрясения, обвалы, взрывы, пыль, крики... Стемнело так сильно, что создалось впечатление, будто кто-то украл солнце, и настроение теплолюбивого француза упало ниже плинтуса.
В обесточенном и жутко холодном вертолете, да еще лежащем на боку, Жак испытывал приступы клаустрофобии. Он забился в угол, завернулся в спальник и пытался медитировать, представляя золотой пляж и пальмы Лазурного Берега, где никогда, впрочем, до этого не был. Несколько раз он проваливался в тягостный сон, но то и дело просыпался от холодящих кровь завываний, идущих снаружи. Ему казалось, что все мертвецы собрались подле их несчастного вертолета и раскачивают его, стучат в гулкие бока и рыдают, ругаются, воют. В то, что это всего лишь ветер, верить не получалось.