Ночь первая. Мертвый город и его обитатели
Ты часто проходишь мимо, не видя меня, С кем-то другим, я стою не дыша. Я знаю, что ты живешь в соседнем дворе, Ты идешь не спеша, не спеша... О, но это не любовь... А вечером я стою под твоим окном, Ты поливаешь цветы, поливаешь цветы. А я дотемна стою и сгораю огнем, И виной тому ты, только ты... О, но это не любовь... Научи меня всему тому, что умеешь ты, Я хочу это знать и уметь. Сделай так, чтобы сбылись все мои мечты, Мне нельзя больше ждать, я могу умереть... О, но это не любовь
Кино Это не любовь
Сандор миновал узкий переулок и перешел деревянный мост, попав на небольшую площадь перед картинной галереей. Обычно тут даже вечером толокся разный странный народ. В основном студенты какой-то художественной школы неподалеку, щедро спаиваемые студентами же младших курсов местной академии, что раньше была прямо тут, под боком галереи, а теперь была переселена куда-то на набережную лагуны. Галереями Сандор не интересовался, школами тем более, а студенты-салаги, таскающие в богемные кафешки старшеклассниц, не вызывали у него ничего, кроме презрения и брезгливости. Он даже не задумывался над тем, что, по сути, его странная привязанность к рыжей девочке из монастырского пансиона может рассматриваться в этом же ключе. Да и нет у него никакой истории. Просто надо же с кем-то общаться. Если он будет продолжать беседовать только с котом, то вскоре вообще забудет, как звучит человеческая речь. Теперь площадь была пуста. Возле остановки катера валялась какая-то темная масса неясных очертаний, которую никак нельзя было определить в чернильной мгле. Сандор, шедший этим же путем раньше, знал, что это труп старого лабрадора, тоскливо свесившего морду к воде, словно в ожидании навсегда отбывших в никуда хозяев, и так и сдохшего. Чайки уже выклевали ему глаза, и когда Сандор спугнул их, шаркая по неровным булыжникам мостовой, методично трудились над остатками морды. Сандор надеялся, что из окна пансиона Сансе не видно этого унылого и гнусного зрелища, как и свисающего с перил синим тюком жирного контролера, навечно причалившего к желтым сходням рейсового катерка под гордым первым номером, чей маршрут пролегал через весь город, соединяя железнодорожную станцию с далеким пляжем Лидо. Фуражка контролера лениво колыхалась на темной воде - ее было видно даже с моста Академии. По беспокойно пляшущим волнам в середине канала мерцало и плыло, не сдвигаясь с места, какое-то оранжевое пятно, отражая глядящий сверху источник света. Сандор поднял голову и покосился на стену пансиона, да так и застыл - ее окно было неярко освещено зажжённой где-то в глубине свечой, и в неверном колеблющемся свете он явственно видел стройный девичий силуэт. Она раздевалась: расстегивала молнию на спине, извернувшись, словно птица, чистящая перья, спускала с вспотевших плеч прилипшую за день тонкую ткань, помогала себе руками, стягивая платье с бедер. Это было так невинно - и так бесстыдно, что Сандору стало мучительно неловко за нее, то ли забывшую про правило ставней, то ли нарочно, по какой-то одной ей ведомой причине решившей продемонстрировать мертвому городу трепещущее совершенство своего тела. Ему было стыдно за нее и стыдно за себя, потому что надо было отвернуться, отвести взгляд, но он все стоял, как дурак, и глазел, пожирал глазами то, что обычно было от него сокрыто. Не то чтобы он не видел раньше голых девиц - на пляже в Венеции, где он иногда подвизался на прокате лодок, еще и не то увидишь - но таких - нет. Что было в ней особенного, Сандор не уразумел, но для него она была уникальна: возможно, потому, что Санса была одной из немногих, кто вообще смотрел в его сторону без отвращения. Особенно поэтому стоило немедленно развернуться и уйти прочь, проявить к ее случайной (или все-таки нет?) ошибке снисходительность, и как там это - должное уважение к человеку, которого он считал своим другом. Но все же он этого сделать не мог. Так и стоял, сгорая от стыда и вожделения, между двумя охраняющими строгое, царящее теперь здесь вечное молчание, трупами в зачумленном, покинутом всеми бывшем туристическом городе, который теперь превратился в пристанище падальщиков и безумцев. Эти минуты, казалось, длились уже целую вечность, когда она вдруг дернулась и метнулась к окну, мгновенно закрыв ставни и ойкнув от боли - палец, что ли, прищемила? Последнее, что он успел разглядеть (глаза, вопреки рассудку, выискивали мельчайшие детали в общей картине, отмечали самые незначительные мелочи этого молчаливого действа, даром что стоял он далеко и, в принципе, много разобрать не мог, и все же пытался, мучительно и почти против воли, влекомый каким-то иным чувством, прежде ему незнакомым) - была ее переброшенная через плечо растрепавшаяся коса и золотые пряди волос возле висков. Он помнил, что на самом деле у Сансы рыжие волосы, и все же сейчас она была, как живой пламень: золото, синие тени, белый ореол по краям, что застывал на сетчатке выжженным силуэтом. Только у свечи это белое невыносимое свечение росло внутри, соприкасаясь с фитилем, а у девушки в ажурной раме окна - снаружи, очерчивая ее всю, словно кто-то написал ее портрет светом. Сандор порой размышлял о цвете ее волос. Что тут сыграло роль: далекое ли родство со скандинавскими мародерами, заходившими в древности в каждый итальянский порт, или то, что она жила на границе с Австрией и, стало быть, могл