одалеку, щедро спаиваемые студентами же младших курсов местной академии, что раньше была прямо тут, под боком галереи, а теперь была переселена куда-то на набережную лагуны. Галереями Сандор не интересовался, школами тем более, а студенты-салаги, таскающие в богемные кафешки старшеклассниц, не вызывали у него ничего, кроме презрения и брезгливости. Он даже не задумывался над тем, что, по сути, его странная привязанность к рыжей девочке из монастырского пансиона может рассматриваться в этом же ключе. Да и нет у него никакой истории. Просто надо же с кем-то общаться. Если он будет продолжать беседовать только с котом, то вскоре вообще забудет, как звучит человеческая речь. Теперь площадь была пуста. Возле остановки катера валялась какая-то темная масса неясных очертаний, которую никак нельзя было определить в чернильной мгле. Сандор, шедший этим же путем раньше, знал, что это труп старого лабрадора, тоскливо свесившего морду к воде, словно в ожидании навсегда отбывших в никуда хозяев, и так и сдохшего. Чайки уже выклевали ему глаза, и когда Сандор спугнул их, шаркая по неровным булыжникам мостовой, методично трудились над остатками морды. Сандор надеялся, что из окна пансиона Сансе не видно этого унылого и гнусного зрелища, как и свисающего с перил синим тюком жирного контролера, навечно причалившего к желтым сходням рейсового катерка под гордым первым номером, чей маршрут пролегал через весь город, соединяя железнодорожную станцию с далеким пляжем Лидо. Фуражка контролера лениво колыхалась на темной воде - ее было видно даже с моста Академии. По беспокойно пляшущим волнам в середине канала мерцало и плыло, не сдвигаясь с места, какое-то оранжевое пятно, отражая глядящий сверху источник света. Сандор поднял голову и покосился на стену пансиона, да так и застыл - ее окно было неярко освещено зажжённой где-то в глубине свечой, и в неверном колеблющемся свете он явственно видел стройный девичий силуэт. Она раздевалась: расстегивала молнию на спине, извернувшись, словно птица, чистящая перья, спускала с вспотевших плеч прилипшую за день тонкую ткань, помогала себе руками, стягивая платье с бедер. Это было так невинно - и так бесстыдно, что Сандору стало мучительно неловко за нее, то ли забывшую про правило ставней, то ли нарочно, по какой-то одной ей ведомой причине решившей продемонстрировать мертвому городу трепещущее совершенство своего тела. Ему было стыдно за нее и стыдно за себя, потому что надо было отвернуться, отвести взгляд, но он все стоял, как дурак, и глазел, пожирал глазами то, что обычно было от него сокрыто. Не то чтобы он не видел раньше голых девиц - на пляже в Венеции, где он иногда подвизался на прокате лодок, еще и не то увидишь - но таких - нет. Что было в ней особенного, Сандор не уразумел, но для него она была уникальна: возможно, потому, что Санса была одной из немногих, кто вообще смотрел в его сторону без отвращения. Особенно поэтому стоило немедленно развернуться и уйти прочь, проявить к ее случайной (или все-таки нет?) ошибке снисходительность, и как там это - должное уважение к человеку, которого он считал своим другом. Но все же он этого сделать не мог. Так и стоял, сгорая от стыда и вожделения, между двумя охраняющими строгое, царящее теперь здесь вечное молчание, трупами в зачумленном, покинутом всеми бывшем туристическом городе, который теперь превратился в пристанище падальщиков и безумцев. Эти минуты, казалось, длились уже целую вечность, когда она вдруг дернулась и метнулась к окну, мгновенно закрыв ставни и ойкнув от боли - палец, что ли, прищемила? Последнее, что он успел разглядеть (глаза, вопреки рассудку, выискивали мельчайшие детали в общей картине, отмечали самые незначительные мелочи этого молчаливого действа, даром что стоял он далеко и, в принципе, много разобрать не мог, и все же пытался, мучительно и почти против воли, влекомый каким-то иным чувством, прежде ему незнакомым) - была ее переброшенная через плечо растрепавшаяся коса и золотые пряди волос возле висков. Он помнил, что на самом деле у Сансы рыжие волосы, и все же сейчас она была, как живой пламень: золото, синие тени, белый ореол по краям, что застывал на сетчатке выжженным силуэтом. Только у свечи это белое невыносимое свечение росло внутри, соприкасаясь с фитилем, а у девушки в ажурной раме окна - снаружи, очерчивая ее всю, словно кто-то написал ее портрет светом. Сандор порой размышлял о цвете ее волос. Что тут сыграло роль: далекое ли родство со скандинавскими мародерами, заходившими в древности в каждый итальянский порт, или то, что она жила на границе с Австрией и, стало быть, могла иметь германские корни - было непонятно, но единственное, что он знал: она была необычайно хороша, и его к ней тянуло с первой их встречи где-то на одном из дурацких мостиков в центре, где он был вынужден мотаться по делам монастыря. Она всегда была с какой-то хихикающей подругой - была ли это одна и та же, или они сменялись, Сандор не знал- их лиц он не мог запомнить, да ему это было и неинтересно. Все они на фоне Сансы казались ему блеклыми курицами, а она пламенела, как одна из тех дурацких мифических птиц, что часто вышивали в Средневековье на гобеленах. Про гобелены Сандор знал все: когда его взяли в поездку во Флоренцию и отвели в один из тамошних музеев (названия он не запомнил), он умудрился потеряться в бесконечных залах с пыльными, вылинявшими за века драпировками, когда-то создававшими видимость красоты в дурацких холодных дворцах знати и богатеев. После получаса беготни по коридорам Сандор окончательно запутался и озверел от глупых готических костюмов незнакомых ему персонажей этих средневековых комиксов и нелепых зверей, изображенных на огромных - во всю стену - полотнах. Что ему запомнилось, это были трехглавые уродцы: то ли люди, то ли подобия сфинксов с телами волков, шеями змей и лицами ангелов и причудливо и хаотично расположенные по углам гобеленов птицы, часто тоже с человечьими, женскими головами, навечно застывшие в полете, с жеманными приторными улыбками на кукольных личиках. Он был готов поблагодарить сразу и небеса, и всех демонов пекла, когда улыбающийся и невозмутимый, как всегда, неизвестно откуда появившийся в одной из зал настоятель тронул его за плечо и, ничего не спрашивая, поманил его за собой к выходу, который, как выяснилось, был скрыт под одной из драпировок, фальшивой и стилизованной под старину. Сандор с завидным рвением дернулся в узкий ведущий на цветущий двор ход. На современном варианте гобелена был изображен коленопреклонённый человек, которому, судя по всему, готовились отрубить голову. Видимо, кураторы музея любили шутить, и спрятанный под драпировкой выход символизировал пресловутый свет в конце тоннеля. По крайней мере, выползший на солнце Сандор почувствовал себя если не воскресшим, то уж, как минимум, обновленным. После этого он зарекся ходить в музеи и уж тем более смотреть на гобелены. Но птицы запали ему в душу. Яркие, вышитые золотой нитью, невиданные полупернатые-полудевы. Таких не бывает - только одна. Та, что закрыла свое окно так поспешно, словно увидела за ним смерть. Сандор вздохнул и, постояв еще пару минут, таращась на черный квадрат, очерченный по краям красной нитью просачивающегося наружу света, решил, что пора и восвояси. Искать тут было нечего, а вот его самого запросто мог найти кто-нибудь. И вообще - не стоило привлекать внимание еще оставшихся в городе выживших к заветному окну. Он уже было развернулся, чтобы уйти, но все же бросил последний тоскливый взгляд на стену пансиона и увидел, что красная нить, отметившая окно Сансы, исчезла. Все было черно и пусто: ее спальня словно перестала существовать, слилась с темнотой, ушла в измерение снов и небыли. Сандор перестал оглядываться, дал себе мысленного пенделя и зашагал к узкому проулку между двумя неправильной формы домами. В этом городе все было неправильным. Дурацкие мосты, по которым нельзя провезти тележку. Тухлая вода каналов, в которую обязательно мочились желающие показать себя оригинальными визитеры. Пугливые, сидящие взаперти в оазисах неожиданно просторных внутренних двориков люди, живущие тут всю жизнь и насквозь пропитавшиеся запахом соли, сырости, рыбы, мокрого камня и грязного дыма индивидуальных систем отопления. Наглые чайки, что царствовали тут с утра и до позднего вечера, растаскивая выброшенные прямо на древние мостовые мусорные пакеты с обрезками салата и обглоданными куриными костями и ни капли не стесняясь огорошенных таким нахальством туристов, робко щелкающих их на телефоны. Не звонящие колокола. Он сам. Сандор привык к этому городу: к его вони и шуму, и плеску воды, и мертвенной тишине по ночам - словно они все внезапно оказывались в средневековье. Радости цивилизации в образе успокаивающе ревущих на освещенных фонарями улицах машин и мотороллеров сюда не добрались. По ночам это был город молчания - а теперь эта тишь распоряжалась тут еще и днем, выйдя из мглы и воцарившись надо всем. Они - последние, кто исподтишка пытался разговаривать. Сандор подумал, что, в общем, ему насрать на силы природы: пока Санса хочет его видеть, он будет приходить. А если однажды прогонит - он уйдет, оставив позади эту сомнительного качества жемчужину у моря, которую столь мн