огие мечтают хоть раз в жизни увидеть. Сядет на чей-нибудь мотороллер и укатит на материк. Рванет на север - или на юг. Пусть забирают ее себе, без остатка. Вместе с покрытым трупными пятнами, раздувшимся от жары, уже пованивающим контролером - стражем водной маршрутки номер один - и его другом, старым лабрадором Карло. В первый день, как он его заметил, Сандор приблизился к сдохшему псу и старательно изучил его желтый, сплетённый из синтетического волокна ошейник. Должно быть, бедняге было жарко по такой погоде в этой едкого поносного цвета удавке, подумалось тогда ему. Сандор снял с пса ошейник и запульнул его в Гранд Канале, на радость живущим там по легендам рыбам-мутантам. «Карло, верный товарищ Джессики и Циннии», булькнув, ушел на дно. Возможно, ошейник стоило сбросить туда вместе с его законным хозяином, но Сандору показалось кощунственным хоронить пса, умершего неизвестно - вернее, известно - от чего - в городской водной магистрали, хотя наверняка туда уже попали другие представители мира фауны, подцепившие ту же самую заразу. Он лучше бы закопал собаку где-нибудь в земле - но, на беду, рядом не было ни клочка, а тащить уже разложившийся труп в дальний сквер ему не хотелось. Возможно, старый Карло сам нырнет в канал - или его туда спихнут настырные чайки. Про контролёра Сандор даже не подумал - люди его всегда интересовали меньше, чем звери. Венеция была неправильным городом - тут даже похоронить кого-то не удастся - либо в воду, либо под клювы падальщикам, причем не только пернатым. То, о чем умолчал Сандор в разговоре с Сансой - то, на что он сегодня наткнулся, шляясь без дела по городу - так и зудело у него в голове, как рой навозных мух.Чем старательнее он отгонял эти мысли, тем навязчивее они звучали, рисуя новые неприятные образы в воспаленном от вечного недосыпа и слишком затянувшегося одиночества мозгу. Это была та информация, которой не то чтобы не надо было делиться с девушкой, но было категорически противопоказано разглашать кому бы то ни было. С утра он, без толку догуляв до Сан Марко и не обнаружив там ничего, кроме нескольких трупов туристов, разбросанных там и сям по площади, и спугнув известных чаек в кафе Флориан, не спеша побрел в сторону станции за запасами для себя и Марцио. Настоятелевы сардины почти кончились, у кота рос аппетит, да и самому Сандору надо было что-то лопать. Варить пасту в камине у него не выходило, а хлеб, сыр и последний окорок, что висел в чулане у монахов, он уже подъел. Он помнил про булочную возле автобусной станции и решил проверить там, по пути зарулив в парочку супермаркетов - авось повезет, и что-то обнаружится открытым: уж совсем в открытую мародерствовать ему не хотелось. У него все же были свои правила - и, даже несмотря на творившийся вокруг беспредел, нарушать их он не собирался. На площади, недалеко от поворота к винтовой лестнице Боволо-Контарини, он неожиданно - очень неожиданно - наткнулся на двоих, деловито тащивших какие-то мешки в сторону скрытой во дворике старинной башни. Пожилой лысоватый плотный тип, по виду южанин, носатый и зеленоглазый, шел впереди с одним мешком, следом за ним, странно раскачиваясь, вразвалку, с мешком поменьше за плечами, фальшиво насвистывая песенку про голубку, брел другой, тощий и светловолосый, не сильно старше самого Сандора. Свистун, обернувшись, зыркнул на него бледно-голубыми, типично северными глазами и от удивления уронил свою поклажу, которая шлепнулась на мостовую с неприятным чавканьем, напомнившим Сандору о звуке, что выходит, когда кидаешь камень в мелкое болотце. Такие лужицы часто образовывались после очередного наводнения вдоль береговой линии лагуны, и он, вопреки запрету, таскался в каникулы под мост Свободы - искать вынесенные морем сокровища. Приятелей из-за внешнего вида у него было немного, поэтому Сандор отлично научился занимать себя сам. В принимавших его «гостевых» приемных семьях он не задерживался - по большей части даже не из-за неуживчивости характера, а скорее по причине полного отсутствия заинтересованности обрести эту самую семью. Он уже знал, что такое семья: у него был брат, что пропадал уже долгие годы то там, то сям за границей, перейдя из местной маргерской шпаны в почетную категорию защитников отечества. Только вот кого и от чего он защищал, Сандор так и не понял. Одно было ясно: на его службе брату платили немало, и он оставался законным его опекуном, а вопрос, где кантоваться младшему брату все время, пока он отсутствовал, Григора не занимал вовсе, чему Сандор был несказанно рад. Гостевые семьи были, в сущности, не так плохи. Единственное, что бесило его до глубины души - это тот факт, что выбирали его из таких же неудачников, как он сам - с волочащимся позади хвостом в виде сбежавших куда-то родственников, сохранивших при этом родительское или опекунское право и мешающих реальному усыновлению - за его увечье. Его брали, чтобы жалеть - а этого он не выносил. Мерзко было ощущать на себе испуганные взгляды, но еще более отвратительно - сочувствующие. В те моменты, когда он проводил очередной период междусемья в приюте округа (там дозволялось находиться не более шестидесяти дней на передержке, больше государство брать на себя не хотело, все дети должны были быть распределены по временным или постоянным пристанищам) в дни посещений и «осмотра» он был одним из немногих, кто прятался по углам и не желал демонстрироваться. У всех детей были уже выверенные методы поведения во время визитов потенциальных родителей. Во временных семьях можно было позволять себе больше, выцыганивать из принимающих людей подарки, игры, технику - это все потом забиралось с собой. В приюте тоже было неплохо, но свободы там было куда меньше, не говоря уже о качестве еды. Но Сандор был готов терпеть и клетку, и каждодневную пасту с мучнистым соусом, только бы не эти озабоченные лица, что возникали перед ним, пытающиеся изобразить хорошую мину при плохой игре и притворно ласково глядящие на его уродский ожог. Неискренние слова, неискренние взгляды, чужие руки, пытающиеся убрать от его физиономии спутанные волосы - стричься он никогда не давался. Единственный, кто умудрялся его обкорнать - братец, периодически наезжавший домой и забиравший его в воняющую крепким табаком, нечищенным нужником и пылью родительскую квартиру между «миротворческими миссиями». Там жизнь мгновенно превращалась в страшный сон, который в какие-то моменты казался Сандору единственной существующей реальностью. Брат беспробудно пил, молча буравя его, сидящего в углу с книжкой, ничего хорошего не сулящим, кажущимся беспристрастным взглядом налитых кровью темных глаз. Сандор уже знал, что кроется за этой беспристрастностью. Знал он и то, что, если уйти в другую комнату, спрятаться - будет еще хуже. За книжки он получал. Как получал и за все остальное - игрушки брата раздражали еще больше. Два раза он напоил Сандора до полной отключки почти неразбавленным спиртом. Один раз - привез ему в подарок нож и пистолет, сообщив, что забрал все это у «арабишки» вместе с руками. «В прямом смысле, братишка!» - хохотнул тогда Григор, а Сандор, мертвея, забрал подарки, морщась от отвращения и понимая, что демонстрировать его нельзя - иначе это может стать последним, что он вообще изобразит. Вместе с тем, он испытывал странное притяжение, желание пощупать сталь и снять пушку с предохранителя. После того, как они вместе «обмыли» подарок, брат, пьющий с самого самолета, что принес его из южных стран, вырубился прямо за столом, а пьяненький, поминутно сглатывающий и борющийся с подступающей тошнотой Сандор, обошел массивную фигуру Григора и дрожащей рукой поднес здоровенный блестящий нож к бритому затылку брата, к той незащищенной части бычьей шеи, что обычно находилась на такой высоте, что надо было, как минимум, подставлять стул, если не лестницу. Брат отличался воистину богатырским ростом. Сандор мечтал о том, что он вырастет, станет таким же высоким и однажды замочит своего опекуна и мучителя в честном поединке. Не вот так, во сне - это было слишком мерзко. И все же он замер на пару минут в нерешительности, не убирая клинка и тупо таращась на храпящего Григора. Лишь один жест, одно движение руки - и он будет свободен. Возможно, даже не пойдет в колонию. А если даже пойдет - все лучше, чем все время ждать и бояться наездов родственника. Надеяться на эти наезды. В полубреду утренних кошмаров терзаться мечтой о том, что брат вернется насовсем и изменится, - к примеру, бросит пить, возможно, женится и заберет его домой. Впрочем, эти мысли давно перестали его посещать, и Сандор, вспоминая их, не мог не презирать себя. В тот вечер он так и не свершил свое возмездие. Наутро брат практически выбрил его, похмельного и мающегося желудком, налысо, прокомментировав это фразой: «Настоящие воины никогда не прячут шрамы за космами, щенок. Ты - позор на мою голову!» Что шрамы были оставлены самим Григором, об этом никто не вспоминал, хотя сам братец, похоже, чуть ли не гордился этим поступком. Сандор помнил его слова, брошенные после знаменательного акта воспитания "по методу Григора", когда живой еще тогда отец вызвал скорую. «Теперь ты будешь знать, что воровать нехорошо. И трогать чужое тоже. Те, кто играют с огнем, рано или поздно обожгутся, братишка, запомни!»