ролевой» дня и распоряжаться темами и разговорами. А потом сестра Габриэла черным вороном нависла над ней и забрала книгу со словами: «Негоже читать такую срамоту в День Господа». И все. Больше Санса книжки не видела, а теперь - вот на тебе - обнаруживается, что монахиня сама ее читает. И не заморачивается. Спрашивать себя - или ее - о том, что могло так в корне изменить мнение упрямой южанки, было бесполезно. И так понятно. Это все эпидемия. В такие моменты у людей вылезают на поверхность настоящие чувства, скрытые пристрастия, желания отведать непознанного, догнать ушедшее. Сестре Габриэле есть о чем вспомнить. А Сансе есть о чем помечтать. Ее размышления прервал нетерпеливый стук в дверь. - Ты там опять заснула, девочка? Я сварила кофе. Выходи. У нас есть дела сегодня. Когда надо работать - не дело предаваться праздности и прятаться от обязанностей.... - Я уже иду, сестра... Одну минуту. Санса была готова поклясться, что сестра Габриэла встала с пару часов назад, еще затемно, и теперь стоит под дверью, как всегда, аккуратная, образцом идеальной служительницы Церкви: ни одна прядь не выбивается из-под синего плата, смуглое лицо чисто и сосредоточенно, взгляд, как обычно, направлен внутрь себя - отражает веру в будущее и в Бога, призывает идти по стопам праведных: трудом, молитвой и воздержанием. А она, Санса, забыла причесаться, и рыжая коса, свалявшаяся со вчерашнего вечера, выглядит как хвост проеденного молью чучела лисы, что стоит, навечно сосланное в угол, на шкафу в кабинете биологии, запертое между китайской вазой, расписанной рыбками кои, и треснувшей пыльной стеклянной колбой. Санса наскоро, неловко, дергая запутанные пряди, расплела косу и самым прозаическим образом пропустила волосы меж пальцев - «причесалась пятерней». Так часто делала сестрица Арья - по большей части ей, Сансе, назло. Стук в дверь повторился. - Ну что? Святое небо, девочка, я разбудила тебя полчаса назад. У тебя было время и помолиться, и одеться. Постой, ты там не читаешь, часом? - Нет, нет. Я уже все. Простите, сестра Габриэла. Вы же знаете - я рассеянна. Коса наконец была заплетена и перехвачена черной резинкой. Санса влезла в шлепки и открыла дверь. Так и есть. Безукоризненный облик монахини вогнал ее в краску. Сансе и в самом деле было стыдно. Если бы она не читала допоздна, то могла бы встать и сама. А сестре Габриэле работы хватает, чтобы еще служить будильником ленивым девицам. Из коридора тянуло божественным ароматом свежезаваренного кофе. Санса сглотнула. - Иди в трапезную, поешь. Там рогалик и кофе. И спускайся вниз. Сегодня мне нужна твоя помощь в саду. - А вы, сестра? - Я уже закончила с завтраком, девочка, спасибо. Жду тебя в саду. Сестра Габриэла решительно повернулась - Санса заметила, что обута монашка в розовые с бирюзовыми полосками веселенькие кроссовки - и, мягко ступая по каменному полу, прошла к лестнице. Санса, шаркая шлепками - сил, несмотря на ранее утро, не было совсем - потащилась в противоположную сторону, на запах кофе. Бодрящий напиток - ну, не богов, но уж как минимум ангелов (или дьявольское зелье, как называла его покойная сестра Аньезе, которая кофе не одобряла и пила исключительно воду или ромашку с мятой) - ждал своего часа в закопчённом кофейнике возле тёплого еще очага. Там же, над тлеющими углями, на подставке стояла небольшая медная миска, накрытая влажным полотенцем. Рогалик. Простой, без начинки, но благоухающий так, что Санса тут же с щемящей ностальгией вспомнила свое детство и мамину выпечку. Рогалики, булочки с изюмом, слойки с яблоками... Она открыла банку с ежевичным джемом и щедро намазала рогалик, предварительно сдобренный сливочным маслом. Он был, верно, из покупных, и сестра Габриэла его просто разогрела, но есть хотелось слишком сильно: тут не до изысков. Санса, наверное, обошлась бы и хлебными палочками, которые обычно оставляют на столе в ресторане или пиццерии, чтобы было чем занять клиентов, пока повар или пиццайоло священнодействует над заказом. Пока же она торопливо дожевала булочку, наскоро плеснула себе подогретого молока в кофе, наболтав самый банальный кафелатте, и, допивая, как ни странно, еще горячий, почти обжигающий напиток (все же средневековые технологии не были уж столь отсталыми), поспешила вниз, в парк, где ее ждала сестра Габриэла. Монахиня черной унылой тенью склонилась над одной из могил под розовым олеандром. Там покоилась одна из монахинь, что недавно вернулась из поездки в Африку - Санса не помнила ее имени, да и, по совести сказать, вообще не была уверена, что знала ее. В монастырской общине Пресвятого Сердца было много обитательниц. До болезни. Санса вспомнила, как пару недель назад на мост Академии среди бела дня пришел какой-то безумец. Он долго кричал, что суки-монашки привезли от черномазых скверную болезнь и заразили ей весь город, что надо растащить все это гадючье гнездо и сжечь мерзавок на площади святого Марка. Кричал до хрипоты, пока не начал кашлять, но никто его не останавливал. Санса сидела в своей комнате с томиком латинских афоризмов и не могла заставить себя сконцентрироваться на емких сухих фразах. Все слушала, слушала, как, срываясь на фальцет, вопит сумасшедший и дивилась, почему мать-настоятельница это не прекратит. Только когда обличитель убрался, и наконец воцарилась долгожданная, сладкая, как вода на пересохших губах, тишина, ей пришло в голову, что реально остановить психа никто не мог, разве что ссадить метким выстрелом из окна - если еще у них была винтовка. И вполне вероятно, такие выступления повторятся. В конце концов, эта версия имела право на существование - как и тысячи других. Вот только не хотелось, чтобы кто-то пострадал. Впрочем, вирус расползся с такой скоростью, что обличить их просто не успели. Все отошли в мир иной - и монахини, и грешники, и аристократы, и попрошайки. Даже извечный цыганообразный нищий, что сидел у входа в галерею Академии и вечно тянул на расстроенном аккордеоне то «Голубку», то «Санта Лючию» - и тот пропал. Городом правила тишина - и эта тишина настораживала и пугала Сансу еще больше, чем крики безумцев. Потому что в тишине было почти слышно, как идет время. Как оно шаркает по каменным мостам, сталкивая в темную воду небытия остатки населения Венеции. Как шурует граблями по мостовым, утаскивая за собой в неизвестность замученных страхом сна людей, которых все же сморила дрема. Как тихо плещет оно, отталкиваясь шестом от грязного дна канала, скользит на длинной черной гондоле вдоль притихших домов - улыбаясь и выглядывая, кому еще не спится, кто еще жив. Санса подошла ближе и заметила вокруг сестры Габриэлы кучу небольших островков земли с торчащими из них цветами: вьющимися розами, каланхоэ, мимозами, что давно уже отцвели, геранью, каллами и многими другими. Откуда она все это взяла? - А, вот и ты! Позавтракала? У нас много работы. Сестра Габриэла деловито выкопала ямку возле простого куска дерева, на котором черным маркером было выведено имя, что умершая носила после пострига: сестра Ивана, монахиня ордена Пресвятого Сердца - и более мелким, что носила в миру: Вивиана Скьявон, вдова Пьеро, мать Гайане и Лизы. Родилась в Местре в 1958, умерла в Венеции в мае 2010. В изголовье могилы лег желтоватыми корнями пучок розового каланхоэ. Сестра Габриэла засыпала ямку жирной черной землей, прихлопала место посадки руками и медленно перекрестилась, шепча себе под нос молитву. Потом обернулась к безмолвствующей Сансе, что присела на четвереньки рядом. - Чего ты ждешь? Надо успеть до жары, а то цветы завянут. И надо будет полить то, что мы высадим. Бог не сделает за нас нашу работу. Выбирай себе цветы... и могилы... Санса вздохнула и посмотрела на руки монахини с коротко подстриженными ногтями, под которые уже забилась грязь. Потом взглянула на свои собственные розовые ухоженные ладони. - Едва ли Господь создавал мир в перчатках. Чтобы отдать должное ушедшей жизни в полной мере, нам надо чувствовать плоть земли. Из праха вышли, в прах и возвратимся... Даже не думай... Пока Санса маленьким совком выкапывала ямки и аккуратно подсаживала в эти лунки цветы, сестра Габриэла назидательно твердила ей о прощении и искуплении грехов. Через час Санса наконец осмелилась спросить, что и зачем они делают. Сестра Габриэла бросила на нее полный сожаления взгляд и, словно сомневаясь в ее рассудке, покачала головой и промолвила: - Когда я сажаю цветы на могилы сестер, я словно прошу у них прощения. За эгоизм, за гордыню, за то, что мало ценила их при жизни. Я всегда мнила себя лучше, потому что прожила жизнь, о которой многие из них не имели никакого понятия. Я была женой. Была матерью. Мне даже довелось побыть любовницей. Но это все не делало меня лучше или умнее - напротив. Я не была чиста, когда пришла к Богу. Я была полна горечи и желания спрятаться. А большая часть молодых послушниц, что пришли к постригу, воистину были невестами Христа, нетронутыми, непорочными. И вот - небеса призвали их к себе, между тем как я мучаюсь в этом аду. Ничего не бывает просто так, девочка. Все закономерно. Это мой крест. Но я знаю наверное, что умру - не сегодня, так завтра. Так же, как знаю, что ты - выживешь. И это хорошо и правильно. Санса начала было спорить, но умолкла, поняв, как нелепо это звучит. Все они умрут. Тому служило доказательством немыслимо большое количество могил, вместившихся в маленький венецианский сад. Чего