кадемии среди бела дня пришел какой-то безумец. Он долго кричал, что суки-монашки привезли от черномазых скверную болезнь и заразили ей весь город, что надо растащить все это гадючье гнездо и сжечь мерзавок на площади святого Марка. Кричал до хрипоты, пока не начал кашлять, но никто его не останавливал. Санса сидела в своей комнате с томиком латинских афоризмов и не могла заставить себя сконцентрироваться на емких сухих фразах. Все слушала, слушала, как, срываясь на фальцет, вопит сумасшедший и дивилась, почему мать-настоятельница это не прекратит. Только когда обличитель убрался, и наконец воцарилась долгожданная, сладкая, как вода на пересохших губах, тишина, ей пришло в голову, что реально остановить психа никто не мог, разве что ссадить метким выстрелом из окна - если еще у них была винтовка. И вполне вероятно, такие выступления повторятся. В конце концов, эта версия имела право на существование - как и тысячи других. Вот только не хотелось, чтобы кто-то пострадал. Впрочем, вирус расползся с такой скоростью, что обличить их просто не успели. Все отошли в мир иной - и монахини, и грешники, и аристократы, и попрошайки. Даже извечный цыганообразный нищий, что сидел у входа в галерею Академии и вечно тянул на расстроенном аккордеоне то «Голубку», то «Санта Лючию» - и тот пропал. Городом правила тишина - и эта тишина настораживала и пугала Сансу еще больше, чем крики безумцев. Потому что в тишине было почти слышно, как идет время. Как оно шаркает по каменным мостам, сталкивая в темную воду небытия остатки населения Венеции. Как шурует граблями по мостовым, утаскивая за собой в неизвестность замученных страхом сна людей, которых все же сморила дрема. Как тихо плещет оно, отталкиваясь шестом от грязного дна канала, скользит на длинной черной гондоле вдоль притихших домов - улыбаясь и выглядывая, кому еще не спится, кто еще жив. Санса подошла ближе и заметила вокруг сестры Габриэлы кучу небольших островков земли с торчащими из них цветами: вьющимися розами, каланхоэ, мимозами, что давно уже отцвели, геранью, каллами и многими другими. Откуда она все это взяла? - А, вот и ты! Позавтракала? У нас много работы. Сестра Габриэла деловито выкопала ямку возле простого куска дерева, на котором черным маркером было выведено имя, что умершая носила после пострига: сестра Ивана, монахиня ордена Пресвятого Сердца - и более мелким, что носила в миру: Вивиана Скьявон, вдова Пьеро, мать Гайане и Лизы. Родилась в Местре в 1958, умерла в Венеции в мае 2010. В изголовье могилы лег желтоватыми корнями пучок розового каланхоэ. Сестра Габриэла засыпала ямку жирной черной землей, прихлопала место посадки руками и медленно перекрестилась, шепча себе под нос молитву. Потом обернулась к безмолвствующей Сансе, что присела на четвереньки рядом. - Чего ты ждешь? Надо успеть до жары, а то цветы завянут. И надо будет полить то, что мы высадим. Бог не сделает за нас нашу работу. Выбирай себе цветы... и могилы... Санса вздохнула и посмотрела на руки монахини с коротко подстриженными ногтями, под которые уже забилась грязь. Потом взглянула на свои собственные розовые ухоженные ладони. - Едва ли Господь создавал мир в перчатках. Чтобы отдать должное ушедшей жизни в полной мере, нам надо чувствовать плоть земли. Из праха вышли, в прах и возвратимся... Даже не думай... Пока Санса маленьким совком выкапывала ямки и аккуратно подсаживала в эти лунки цветы, сестра Габриэла назидательно твердила ей о прощении и искуплении грехов. Через час Санса наконец осмелилась спросить, что и зачем они делают. Сестра Габриэла бросила на нее полный сожаления взгляд и, словно сомневаясь в ее рассудке, покачала головой и промолвила: - Когда я сажаю цветы на могилы сестер, я словно прошу у них прощения. За эгоизм, за гордыню, за то, что мало ценила их при жизни. Я всегда мнила себя лучше, потому что прожила жизнь, о которой многие из них не имели никакого понятия. Я была женой. Была матерью. Мне даже довелось побыть любовницей. Но это все не делало меня лучше или умнее - напротив. Я не была чиста, когда пришла к Богу. Я была полна горечи и желания спрятаться. А большая часть молодых послушниц, что пришли к постригу, воистину были невестами Христа, нетронутыми, непорочными. И вот - небеса призвали их к себе, между тем как я мучаюсь в этом аду. Ничего не бывает просто так, девочка. Все закономерно. Это мой крест. Но я знаю наверное, что умру - не сегодня, так завтра. Так же, как знаю, что ты - выживешь. И это хорошо и правильно. Санса начала было спорить, но умолкла, поняв, как нелепо это звучит. Все они умрут. Тому служило доказательством немыслимо большое количество могил, вместившихся в маленький венецианский сад. Чего уж тут гадать. Они закончили с цветами, украсив напоследок лиловыми и белыми каллами то место, где спала теперь мать-настоятельница. К тому времени руки Сансы были покрыты темной коркой засохшей земли, а два ногтя были безнадежно сломаны. По приказанию сестры Габриэлы она натаскала воды из слабо текущего садового крана на улице и, оглядываясь на монахиню, попыталась было отмыть ладони. Холодная струйка лишь дубила кожу, делая зудящие от непривычной работы пальцы еще более негнущимися, а про грязь под ногтями можно было смело забыть - видимо, она застыла там навечно. Когда цветы были напоены, сестра Габриэла прочла короткую благодарственную молитву и поднялась с колен. Не оглядываясь на Сансу, монашка, легко ступая по утоптанной, местами потрескавшейся земле парка, пошла через двор мимо закрытого колодца в правое крыло здания, к черному ходу, ведущему в кухню. Сансе она дала знак пройти в свою комнату. Та уже было развернулась, чтобы пойти к парадному, как вдруг монахиня бросила ей в спину: - Когда я уйду, не хорони меня. Не стоит. Тебе нужно будет покинуть монастырь. Эти стены ненадежны - особенно для тебя в одиночестве, - Санса резко обернулась и в непонимании уставилась на нее. - Найди своего кавалера, - монахиня улыбнулась, устало, но с долей лукавства. - Соберите немного вещей: еды, воды, лекарств и уходите из города. Эта земля больше не принадлежит живым. Все, что здесь осталось - гнилая вода, пустые стены и безумие. Вам тут не место. Уж как передвигаться - решите сами. Но я бы избегала лагуны на вашем месте. Этот твой мальчик, тот, что с ожогом, - не отпирайся, пожалуйста - он, кажется, ничего. Одна ты не выживешь. Да и ему тоже смысла идти вперед не достает. Так что - с Богом. Если вы оба выжили - то это не случайно. Не надо профукивать шансы, что дает Всевышний, это большой грех. - Но сестра... - Не спорь. Понимаю, тебе надо, чтобы последнее слово было за тобой, но сейчас не время для этих игр, девочка. Просто сделай, как я говорю. И вот еще что, - монахиня бросила на недовольную Сансу еще один пронизывающий до костей, до нервно сжавшихся невидимых оболочек души взгляд. - Если пара перед Господом клянется в верности, берет в свидетели небо и землю - это то же, что дать обет перед священником. Так делали наши предки, боюсь, и вам теперь придется следовать этой древней традиции. Так что помни - греха в этом нет. Надо просто верить в то, что ты делаешь, и знать: что-то, что вас связывает - истинно. И не тащи с собой в путь слишком много книг. Все. Санса понурилась и побрела ко входу. Не хочет она давать никаких клятв. Ни перед богом, ни перед священником. Дойдя до ступеней, она услышала, как позади хлопнула дверь черного хода. Уехать, может быть, и надо - тем более, в Падуе ее ждала Арья. Если уже не дала деру первой и теперь где-нибудь не мотается. С нее станется. Но вот про Венецию Санса не поняла. Сестра Габриэла говорила про мертвый город с такой тревогой в голосе, что Санса забеспокоилась. Что-то она не договаривает. И она, и Сандор. Вот узнать бы, что! А может, и не надо... Санса кое-как добралась до своей комнаты и взглянула на часы. Половина первого. Она поплелась в душ, вымылась, переоделась в первое попавшееся платье и спустилась в трапезную, откуда ее уже звала сестра Габриэла. Есть хотелось жутко, но еще больше клонило в сон. С трудом проглатывая жесткую, пересохшую на углях покупную - откуда она у них? - лазанью со шпинатом и творогом - день-то был постный - Санса, борясь с дремотой, спросила у сидящей от нее наискосок сестры Габриэлы, откуда та добыла цветы для посадок. Та без улыбки, глядя в собственную тарелку, сообщила: - Взяла в цветочной лавке на площади святой Маргериты. Там... никого не осталось. Цветы вянут и умирают. Как все вокруг. Вот я и подумала - не будет большого греха, если я их заберу и посажу... Санса с удивлением - даже глаза перестали слипаться - воззрилась на монахиню. Это стыд - то, что она услышала в сухих отрывистых фразах, брошенных пожилой женщиной? Та, видимо, заметила выражение лица единственной оставшейся пансионерки и, словно оправдываясь, пробормотала: - Не укради... То, что я сделала - не знаю, как это расценить. После прихода этой напасти все полюса словно сместились, и то, что казалось греховным, теперь выглядит иначе. А имеем ли мы право бросаться жизнями, которые нам сохранил Господь? Вот я и подумала... Что он не будет против, - Сестра Габриэла решительным жестом поднялась и забрала у Сансы пустую тарелку с прилипшими к ней следами от расплавившейся и протекшей на белый фаянс моцареллы. - Уж как есть. Что сделано, то сделано. Цветы вернулись в землю, а наши сестры обрели покой и хоть какое-то подобие достойного погребения. Иди о