Вечер первый. Ужин
Нас две осталось: жизнь и память Мечта и знанье, в духоте Молчишь, троясь в оконной раме; Слова беззубы, сны - не те. А я боюсь - и жду признаний О том, что мы обречены На одиночество. Не нами Блеснет рассвет в лицо луны Не нами рассечет каналов Литую гладь гондолы взрез Страшусь, что дней осталось мало, Так мало, что запас их весь Дождя скупого бегом взбрызнет Шипящий камень мостовых И испарится. Смерти тризной Ликуют чайки. Пали львы Молчат соборы. Ты покойна Как прошлого седая вязь А я дрожу бесперебойно И жду, когда порвется связь Считаю липкие мгновенья Вечерней влажной маеты И внемлю появленью тени, Что выведет из темноты.
Она добежала до овальной арки входа в трапезную. Сестра Габриэла упорно подавала еду туда, хотя сама Санса предпочла бы есть в кухне - там было уютнее, несмотря даже на то, что от огромного очага, который вынуждена была теперь растапливать монахиня, веяло неуместным для этого душного мая жаром. В трапезной было слишком много места для них двоих, слишком сильно там ощущалось одиночество и отсутствие привычных негромких разговоров. Сестра Габриэла поставила на угол длинного стола две тарелки с жареным мясом и гарниром из зеленого баночного горошка. Все было как всегда аккуратно: даже салфетки были привычно свернуты лебедями - и в монашестве сестра Габриэла хранила верность своим привычкам. Блестящие ножи и вилки положены возле белых фарфоровых тарелок. На столе - букет из ранних сиреневых ирисов и бамбуковых веточек, срезанных в монастырском саду. Две свечи в стеклянных подсвечниках возле каждой из тарелок и еще одна - на подоконнике. В углу, возле образа Девы Марии, трещит заправленная маслом лампадка. Сама монахиня стояла у окна, устремив неподвижный взор в густые тени старых деревьев, обрамляющих внутренний двор. На звук Сансиных шагов она обернулась, и усталая улыбка тронула ее тонкие, почти бесцветные губы. - Что-то ты не торопишься. Не проголодалась? - Жарко же, сестра. Я зачиталась. Пить только хочется. Сестра Габриэла молча кивнула на стол, где стоял запотевший графин с водой. - Как у вас получается? Холодная? - Да. Я с утра налила ее в кувшин и держала в погребе. Я знаю, ты любишь ледяную. Без холодильника это тяжело. Санса подошла к столу, налила себе в простой толстодонный стакан побольше воды и жадно выпила. Та, что текла из крана, уже третий день отдавала затхлостью, и Санса уже подумала, что и этой радости цивилизации осталось дожить последние дни. Скоро им обеим придется довольствоваться колодцем в саду и помывкой в тазу. Пока можно было принимать прохладный душ: тут жара играла положительную роль - вода не сразу становилась ледяной, видимо, где-то трубы нагревались солнцем, и можно было успеть помыться почти с комфортом. Да и после душного липкого дня прохладная вода казалась приятной. - Хватит надуваться перед ужином, садись, ешь, пока мясо не остыло окончательно. - Сейчас, - Санса допила свой стакан и поставила его на край стола. Сестра Габриэла подошла и раздраженно сдвинула его к середине, поближе к тарелке. - Так еще один разобьёшь. Ну сколько раз говорить? Сама будешь осколки собирать - на меня не рассчитывай. - Извините. Я забыла. - Знаю. Ты слишком рассеяна, девочка. Они одновременно уселись за стол, и сестра Габриэла, сложив руки перед собой и откинув длинные крылья своего темно-синего плата назад, за спину, привычно забормотала негромкую молитву: «Благослови, Господи, своею щедрой рукой эту пищу, подкрепляющую наши бренные тела, и дай нам стойкости духа в эти смутные времена. Сделай так, чтобы мы всегда были верны тебе в службе и в отдыхе, в молитве и во вкушении пищи, да избавь нас от греха праздности и сомнения. Аминь». Санса склонила голову на руки, сцепленные замком, бездумно повторяя слова, которые не находили отклика в ее мятущейся душе. Монахиня бросила на нее цепкий взгляд из-под черных с проседью бровей, наполовину скрытых жёстким краем синей головной повязки. Санса опустила ресницы: еще начнёт, чего доброго, спрашивать, что она делала весь день - придется лгать, а ложь - грех. Во всяком случае, врать монахине Сансе было не очень приятно. Но сестра Габриэла ничего не сказала, а лишь молча приступила к ужину, аккуратно, как в лучшем ресторане, орудуя трезубой неудобной вилкой и тупым ножом, отрезая от плоского и тонкого, как бумага, куска засыпанного крупной солью мяса маленькие кусочки и по одному кладя их в рот. Санса вздохнула и занялась горохом. Мяса ей не хотелось - особенно из-за мерещащихся везде запахов. Но спорить было бесполезно - сестра Габриэла недаром была в миру матерью трёх мальчиков - ей даже не надо было повышать голос: все пансионерки и так перед ней робели. Никто толком не знал, почему, но факт остается фактом: возражать ей было себе дороже. За эти дни Санса уже научилась лавировать между столпами рутины - но часто въедливая монахиня подстерегала ее в неожиданных местах, коря за праздность. По мнению сестры Габриэлы, не дело было оставлять занятия - даже если учителя не показывались, а выпускные экзамены, похоже, на этот год были отменены свыше. Вся эта аргументация не производила на монахиню никакого впечатления - она твердила, что каждый должен делать свое дело - независимо от того, что происходит вокруг, а если ситуация требует, еще и по возможности брать на себя обязанности других, что выбыли из строя. Поэтому после обеда - с полудня и до двух - время сиесты было заполнено занятиями латынью и немецким - тем, что сестра Габриэла знала из школьной программы. Санса уныло подчинялась, но выполнять заданные ей упражнения для самостоятельной работы ленилась, весь вечер потратив на чтение не имеющих отношения к школьной программе книг, и частенько потом сидела по ночам со свечой, внезапно усовестившись - все же монахиня желала ей добра и старалась хоть как-то скомпенсировать ухнувшее в тартарары образование. Вот и сегодня Санса провела весь день за книгой - как только вышла из кабинета матери-настоятельницы, который сестра Габриэла выбрала в качестве класса для их занятий. Она ухватила себе собрание пьес Эврипида - под бдительным оком монахини, что зачем-то взяла в привычку сопровождать ее в библиотеку - и потом до половины седьмого, закрывшись у себя в комнате, грустила над судьбой Медеи и негодовала по поводу вероломного и бесхребетного Ясона. Когда она наконец захлопнула пыльный том, то в голове уже созрело решение - больше никаких трагедий. Только хорошие концы. Строчки, дающие надежду. Мрака и так хватало - вокруг. Она подняла голову и взглянула на методично разделывающуюся с ужином сестру Габриэлу. Кусочек мяса и вилка гороха. И так - пока тарелка не опустеет. Сестра Габриэла была последовательна во всем. Санса вздохнула и, сама не зная зачем, спросила: - Что вы посоветуете почитать еще, сестра? Я закончила пьесы Эврипида и... Та метнула на нее очередной быстрый взгляд из-под четко очерченных, почти сросшихся на переносице, похожих по форме на летящую вдалеке птицу, бровей, и Санса подумала в который раз, что с такой внешностью ей бы не в монахини податься, а в ведьмы. Темные глаза, длинный, тонкий, с двойной горбинкой нос, красивой формы губы, видимо, раньше привыкшие улыбаться, а теперь по любому поводу складывающиеся в жесткую узкую полоску. Санса не знала, какого цвета были у сестры Габриэлы волосы - та никогда не позволяла себе снять плат, даже сдвинуть его назад, но по цвету ресниц - а те у пожилой уже женщины были чернющие и густые, завитые, как у куклы (так часто бывало у тех, в ком текла кровь выходцев с африканского континента) - можно было предположить, что и волосы были когда-то цвета воронова крыла. Черная женщина в черном - вернее, в темно-синем - склонилась над тарелкой и медлила с ответом. - Я всегда считала, что в сложные моменты Библия хороший советчик... если ты посмотришь Откровения Иоанна Богослова... - Сестра! Вам не кажется, что с нас довольно Апокалипсиса? - Санса в упор уставилась на отводящ