ло запутанно и странно, а главное - она была неправа, и ей нечего было предъявить в свое оправдание. Санса не умела и не любила извиняться - ей на глаза всегда наворачивались слезы, и это выглядело совсем уж смешно. Но выбора у нее не было - надо было выбираться на свет, выходить из кабинки и делать первый шаг - если еще было к кому. Она встала и, отодвинув колышущуюся занавеску, шагнула в сторону рядов деревянных скамеек. Протирая глаза от неяркого света, льющегося сквозь узоры и причудливые фигуры средневековых многоцветных витражей, Санса прошла к центральному проходу, ведущему к алтарю, и по пути с ужасом осознала, что исповедальня под надгробием неизвестного кондотьера, где должен был ночевать Сандор, судя по отодвинутой гардине, пуста. Неожиданно ноги налились свинцом - идти было чем дальше, тем невыносимее, словно в нее вцепился десяток трупов, что тащили ее назад, во мрак. На всякий случай она доковыляла до кабинки и заглянула внутрь. Никого. На скамейке лежала белая алтарная свеча - изогнутая и сплющенная, словно ее с силой мяли в кулаке. Санса вздохнула и, повернувшись, потащилась обратно. По пути она взглянула на свой драный подол и уныло подумала, что раз уж все равно никого нет, то стоит как-то привести себя в порядок. Вечером Сандор дал ей куртку, но проснулась она без нее - стало быть, он заходил, пока она дрыхла, и забрал ветровку. Санса с испугом уставилась на свое импровизированное ложе. Куртка валялась под лавкой. Это обнадеживало. Хотя он мог уйти и без куртки - в конце концов, сейчас каждый из них мог одеться от Прада или любого другого модельера, в зависимости от предпочтений (она невольно погладила гладкий шелк испоганенного насильниками платья). Что там какая-то ветровка?.. Санса кое-как обмотала непромокаемую ткань вокруг пояса. Уже лучше - хоть не так срамно. Стоило пойти домой и переодеться - а потом сесть и хорошенько подумать, что ей делать. На голове, судя по ощущениям, было воронье гнездо. Санса досадливо разодрала свалявшуюся косу, расплетая спутанные пряди. Хоть она и одна - это не повод опускаться. Так можно быстро скатиться до состояния зверя - все равно же никто не смотрит. Мать учила ее: «Держи и веди себя так, словно ты входишь в бальный зал, даже если ты в шортах. Синьора видна не по одежке, а по повадке. Пока ты это помнишь - и другие это почувствуют». Ага. Сказать бы об этом насильникам-людоедам. Или все от того, что она забыла, кто она есть, и вела себя недостойно? Стащила платье, таскалась в поисках парня по городу одна... Санса устало потерла лоб. Если бы она сидела дома и просто ждала - ничего бы не случилось. Или случилось бы все равно - только до конца, и Сандор бы не успел. Все эти правила - они ничего не значили в этой нелепой реальности. Или тогда, в доках Арсенала, она запятнала себя навечно, и каждый мужчина, что касается ее, знает. Понимает, что она такое... А интересно, Сандор тоже? Эта мысль словно обожгла ее - до дрожи, до слез - стало страшно. Может, он понял - и поэтому сбежал? Нет, не думать об этом. Санса помотала головой, позволяя волосам рассыпаться по плечам, и решительно зашагала по центральному нефу, мимо молельных скамеечек - на некоторых были отставлены библии в скромном черном переплете из кожзаменителя, мимо картин, надгробий и фресок. Она медленно обогнула могилу дожа Морозини на полу перед дверью. Сколько Санса помнила, стемма всегда была огорожена, но сейчас оградка с канатами отсутствовала, равно как и деревянное распятие и подставка для священного писания в виде орла - бог знает, кому они могли понадобиться. Центральная парадная двустворчатая дверь, пропускающая в церковь небольшую порцию яркого утра сквозь узорчатое, словно слепленное из сотен донышек бутылок, стекло, как во всех итальянских храмах, была намертво заперта. Конная статуя кондотьера Контарини над дверью поблёскивала начищенной медью - и все так же известный полководец ехал в вечность на верном дестриере. Проход, через который они вчера зашли, была плотно прикрыт и заложен доской. Санса недоумевающе огляделась - если закрыто изнутри, где же тогда Сандор? Спрятался, чтобы ее напугать? Спит в чьей-нибудь гробнице, даром что исповедальни такие тесные, что ему надо было бы сложиться втрое, чтобы устроиться на дурацкой скамейке? Отомкнул тайный выход на канал под алтарем и уплыл - благо вода сейчас стоит низко? Дверей, впрочем, в церкви хватало. Санса внимательно прошла вдоль стен, осматривая каждый угол. Она заглянула в помещение ризницы - никого. А вот спать там можно было лечь с куда большим удобством. Санса метнула сердитый взгляд на «Тайную Вечерю» Тинторетто и, как всегда, дернулась от раздражающей ее лохматой блондинки, изображенной на переднем плане. Когда-то она сказала Дженне, что эта фигура вносит диссонанс в сцену - как человек, которой в торжественной и печальной ситуации не знает, куда себя деть, не слышит этого беззвучного ритма, которому подчинено действо. Сансе, впрочем, вообще не нравился Тинторетто - слишком пышные формы, слишком вольные позы. Ей больше импонировали более ранние фрески и строгие готические изображения святых и ангелов - почти плоские, без претензии на трехмерность, но завораживающие своей камерностью, цельностью. Она, недовольно шаркая по мраморному в красных и белых ромбах полу, вышла из небольшого помещения, служащего - или служившего, вернее сказать - теперь все, что было им привычно, невозвратно ухнуло в прошедшее время - картинной галереей. Куда теперь? Санса направилась к южной двери - та оказалась не заперта. Кажется, нашлось. Сердце забилось сильнее. Санса потянула на себя металлическую ручку, вышла на площадь и зажмурилась от солнечного света. Впереди привычно хмурился Никколо Томмазео, только она привыкла видеть его с левого бока, а теперь лицезрела его сплетенные на груди руки и кустистую бороду справа. Санса, ежась от порхающего возле нее ветерка - он, словно перекати-поле, гнал через площадь клубок перьев и лиловых опавших цветков глицинии - обогнула церковь, заходя в тень узкой улочки перед фасадом. Справа на верхней ступени обнаружился Сандор, сидящий на мраморе и на вид крепко спящий, прислонившись лохматой головой к витым колоннам готической арки парадного входа. Санса опустилась рядом с ним на корточки, благодаря про себя всех, кого смогла вспомнить - бога, дьявола, фей и другие высшие силы, кто бы то ни был, что помешали ее другу покинуть Венецию - и ее. Солнце поднялось уже высоко - площадь Святого Стефана вся пылала, раскаляясь с каждой минутой все больше. Он обещал разбудить ее на рассвете... Она охнула и подалась вперед, пытаясь поймать едва слышный звук дыхания. Не мог он... Не мог «Морфей» забрать еще и его. Только не его. Внутри все словно закрутилось в тугую спираль, в ушах зазвенело, и на секунду Сансе показалось, что она не слышит ничего - кроме собственного бешеного биения сердца. Она пару раз глубоко вздохнула, пытаясь справиться с накатывающей дурнотой, и заставила себя сосредоточиться. Смотреть на него было страшно, но по-другому было нельзя. Санса никогда так долго не вглядывалась в кого-то, тем более, в лицо мужчины - не брата, не отца. Сначала она смотрела сквозь ресницы, боясь узреть правду, потом, обнаружив, что пугающее ее предположение не подтвердилось, Санса уставилась на дремлющего (все-таки дремлющего, Боже!) со всей пытливостью восемнадцатилетней девушки, впервые оказавшейся перед не подозревающим, что его изучают, парнем. Непохоже, что Сандору удалось хорошо выспаться этой ночью. Он был бледен, словно мертвец, под сомкнутыми веками залегли темные круги, длинные черные ресницы (Санса ненавидела собственные светлые и, когда погода позволяла, красила их тройным слоем темной туши) едва заметно подрагивали. Жив, просто крепко спит. Вот бы сесть возле него и ждать - когда все прекратится, когда этому бреду придет конец, и мир вернётся к исходной, привычной конфигурации. Поджать ноги, вздрагивая от холодящего кожу мрамора, и смотреть на этого, по сути, малознакомого ей юношу было проще, чем говорить с ним, подбирая слова и путаясь в собственных мыслях. Если бы он не был так сильно изуродован, он был бы интересен. Не так, как нравящиеся ей мальчики, разумеется, не как сыновья друзей семьи, не той утонченной, почти слащавой патрицианской красотой (не как тот, который вечно приходил на ум - словно и впрямь на ней было клеймо, но не снаружи, как у Сандора, а глубоко внутри - не вспоминать, не сметь вспоминать...) или даже смазливостью, что притягивала ее подруг, но что-то в нем было - отличающее его от других. Кроме страшенного ожога, разумеется. Санса протянула дрожащую руку, убрала его черную прядь, запутавшуюся в завитушках-цветах барельефа арки, и легко дотронулась до здоровой щеки Сандора. Он уже зарос - она улыбнулась. Арья в такой ситуации орала Роббу: «Поди выбрей эту мохнорылость!» Это было словно сто лет назад - в какой-то другой, не сансиной жизни. Ее неожиданно затопило волной неизвестно откуда взявшейся, незнакомой нежности. Он не покинул ее. Он все еще здесь - рядом с ней. Ждущий ее. Все-таки - несмотря ни на что. Ей захотелось сделать что-то большее: примоститься рядом, прижаться к нему (как это - когда начинаешь ты, а не другой - страшно?). Сандор вздрогнул и проснулся. Уставился на нее, как на привидение, словно не веря своим глазам. Поднял ладонь и дотронулся до ее руки - с еще большим недоумением. Санс