Она развернулась и быстро пошла обратно, к метро. Я не успел разглядеть слез на ее лице, но даже со своим плохим зрением был уверен: их не было.
Я даже ее не остановил. Не знаю, почему.
5
С той нашей встречи прошло несколько недель. Я старался не думать о Кате, пытался собраться с силами и жить, но не выходило. Меня одолевала тревога, — симптом вины, — и поэтому возвращался к ее словам и пытался понять, в чем же я был неправ, если делал все строго так, как мы договорились.
Я перешерстил почтовый ящик за три года, отобрав в папку все ее письма, их было около сотни. Прочитал все, пытался найти тот крик о помощи, о котором она говорила и который я когда-то пропустил. Ничего не нашел и сейчас, хотя точно знаю, что как минимум в одном сокрыто что-то ужасное.
Катя однозначно права: если бы она умерла, время бы уже начало лечить, ее образ бы тускнел, пока от него не останутся лишь рамки, в которые была вшита жизнь. Я бы имел точку отсчета, в которой остановилась Катина жизнь и началась моя новая — без нее. Было бы мучительно больно, горько, одиноко, тоскливо, но я бы уже поправлялся. Потому что кануло девять дней и скоро настанет сороковой, после которого, говорят, становится легче. Самое страшное было бы уже позади.
Но она была жива, дышала где-то у себя в Тропарево, ходила в магазин, готовила еду и смотрела по вечерам кино. Я точно не знал, как она сейчас проводит вечера, возвращаясь домой после работы, но как-то она их проводит, и это не дает покоя. А вдруг она снова кричит от боли? Вдруг ей снова нужна помощь?
А я бездействую.
Я поставил автоматическое уведомление об открытии электронных писем, но она к ним не притрагивалась. Я звонил ей, телефон был недоступен. Сообщения оставались без ответа. На исходе третьей недели я собрался с духом и поехал к ней.
Мне не открыли. Я простоял час у знакомой обитой красным дерматином двери, звонил в звонок, на мобильный, пытался услышать хоть какое-то движение в квартире. Кати там не было. Тогда я постучал в соседнюю квартиру, где жил Стас, сосед Кати; его я знал давно. Он с семьей — женой Жанной и малюткой Варей — заселился в тот год, когда мы с Катей заканчивали школу. У Стаса были смешные оттопыренные уши и очень большие кисти рук, грубо слепленные, словно неумелым мастером из холодного пластилина. Рукопожатие было крепким, но влажным; судя по запахам из квартиры, в семье родился еще один ребенок, а может, и не один — пахло молоком и стиркой.
— Ты Катьку ищешь? Давно тебя не видел.
— Да все дела, — ответил я, — сейчас времени совсем нет, работа поджирает. В гости не находишься.
— Давно ты у нее не был, видимо. Она здесь не живет уже два года. Сдавала квартиру, но ее жилец помер. Это был какой-то очень странный дедок, почти не выходил никогда. Я целыми днями с детьми дома и слышал, что если за неделю он пару раз выходил ненадолго, то хорошо. А потом помер.
— А как ты узнал, что он помер?
Из квартиры раздался сердитый плач. Стас гаркнул жене, чтобы она успокоила ребенка, прикрыл дверь и вышел на площадку.
— Дети — это цветы жизни, но не круглыми сутками. Когда они устраивают вечерние оры, это просто… Короче, хоть вешайся. Но вечер — это время жены, я типа отдыхаю. Как узнал, что он помер? Катька приехала и постучалась ко мне. Говорит, что ее жилец на звонки не отвечает, просрочил оплату, чего за ним не водилось никогда. Ну, мы заподозрили плохое, возраст-то у него был немолодой, и вызвали участкового. Он дверь вскрыл, а жилец на кровати лежит, давно помер. Запаха, что удивительно, сначала не было, а потом как дошло… Катька всю мебель из квартиры выбросила, но ремонтировать ничего не стала. Просто закрыла квартиру — и все, с тех пор здесь не появлялась. Я видел несколько раз риелторов, которые приводили клиентов на покупку, но, видимо, что-то не срасталось, квартира пустая.