Русские, разумеется, использовали все доступные им средства, чтобы выяснить обстановку внутри окружения. Члены национального комитета «Свободная Германия» пошли в разведку через линию фронта в форме немецких офицеров. Так, 11 февраля один из таких офицеров появился на позициях 1-го танкового разведывательного батальона и начал задавать вопросы о целях, вооружении и численном составе. Его проверка привела к приказу: «Арестовать!» Правда, к этому моменту шпион уже исчез. В некоторые штабы дивизий под белыми флагами и после предварительных объявлений являлись советские офицеры с предложениями обсудить условия капитуляции.
10 февраля, согласно боевому журналу 3-го танкового корпуса, генерал фон Зейдлиц в качестве президента «Союза немецких офицеров» и заместителя председателя национального комитета «Свободная Германия» обращался к окруженным войскам по радио с призывом сдаться и обещал достойное содержание, полную безопасность и использование части в ее прежнем полном составе под руководством их офицеров. Декларация не оказала воздействия на моральный дух военнослужащих. Большая часть офицеров и рядовых, которые слушали радио или читали разбрасываемые листовки, просто не обращали на это внимания. Имя Зейдлица не было для них достаточно весомо, чтобы серьезно рассматривать его предложение.
И 56 000 человек в крошечном кольце, обстреливаемые не только листовками, но и советской артиллерией, все ждали своего освобождения. Их положение усугублялось с каждым часом. В конце концов, генерал-фельдмаршал фон Манштейн решил отдать приказ на прорыв без дальнейших консультаций со Ставкой фюрера. Его решение основывалось на ясном и откровенном докладе начальника штаба 1-й танковой армии генерал-майора Венка.
15 февраля в 11 часов 05 минут 8-я армия радировала в мешок: «Возможности боевой активности 3-го танкового корпуса ограничены. Группе Штеммермана самостоятельно пробиваться в район Журжинцы к высоте 239 на соединение с 3-м танковым корпусом». В этом приказе было заложено зерно будущей трагедии, потому что в нем не сообщался один важный факт — факт, что высота 239, несмотря на непрекращающиеся попытки полка тяжелых танков Бёка и танковой ударной группы 1-й танковой дивизии, до сих пор не была захвачена 3-м танковым корпусом. Штеммерман, однако, из этой формулировки не мог не заключить, что, добравшись до господствующих высот, он окажется на немецкой территории. В действительности он встретился там с мощными советскими танковыми силами. Этот факт—корень страшной трагедии в Черкассах.
Утром 15 февраля 8-я армия всё еще надеялась, что передовые части 1-й танковой дивизии или полк Бёка с шестнадцатой попытки смогут, в конце концов, взять высоту своими последними «Тиграми». Однако последующее замечание генерал-майора доктора Шпайделя, начальника штаба 8-й армии, заставляет предположить, что эта надежда не была достаточно основательной и поэтому более чем вероятно, что армия намеренно не уточнила это важное и чреватое обстоятельство, дабы не лишать уверенности измотанные дивизии Штеммермана с самого начала: чтобы добиться успеха в таком рискованном предприятии, требуется все мужество и вся вера в победу.
Штеммерман, должно быть, заподозрил что-то. Он не только запросил сбросить для прорыва дополнительные боеприпасы, но и вечером 16 февраля также радировал в 8-ю армию: «Группа Штеммермана может прорвать собственный фронт окружения, но не в состоянии совершить второй прорыв к 3-му танковому корпусу».
Достаточно ясно. Это означает: условием прорыва я считаю ликвидацию советских позиций на гряде холмов вокруг высоты 239. Это требование настойчиво стремились выполнить бойцы 3-го танкового корпуса, но в создавшихся условиях оно оказалось неосуществимо. Стал бы Штеммерман прорываться, если бы ему сказали об этом? Или начал бы медлить и колебаться, как медлил и колебался Паулюс в Сталинграде четырнадцать месяцев назад?
Поднимался призрак Сталинграда. Там сходные сомнения привели к фатальной задержке прорыва и в конце концов к катастрофе. К тому же Ставка фюрера до сих пор не дала разрешения на прорыв. В любой момент — как в случае со Сталинградом — она могла наложить вето.