Со стороны холмистой долины налетел порыв ветра, неся с собой пряные запахи трав и разгоряченной земли, проникавшие в барак через щели в бамбуковой стене.
— Во сколько нам завтра выходить? — раздался из дальнего угла хрипловатый, с заметным северным выговором голос.
— В шесть утра, — откликнулось сразу несколько человек.
Лысый — они с майором уже успели поменяться местами, и теперь он лежал ничком, а майор массировал ему спину, — приподняв голову, спросил:
— Что им на этот раз от нас нужно, не знаешь?
— Почем мне знать! — возразил майор.
Снова налетел порыв ветра. Тусклая самодельная коптилка — фитилек в банке из-под сайгонской сгущенки «Старик» — выбросила высоко вверх, чуть ли не прямо в лицо майору, язык едкой копоти. Майор отвернулся, чихнув пару раз, убрал падавшие на лоб длинные пряди волос и, продолжая массаж, обратился к сидевшему в глубине нар ко всем спиной человеку:
— Пожевать чего не найдется? Слышишь, старый барс?
«Старый барс» — это ему принадлежал хрипловатый, с северным выговором голос — усердно готовился к предстоящему назавтра походу, укладывая свои пожитки в вещмешок. Две трети рваной, местами склеенной вощеной бумагой циновки из пластика, которую он разложил в углу пар у самой стены, занимала груда всякой всячины: всевозможные бутылки, поржавевшие консервные банки, с десяток сырых клубней маниока — кусок вареного маниока был припасен у изголовья, — пила, штук пять старых книжек стопкой, американские солдатские фляжки, которых было особенно много, и прочая подобная дребедень.
«Старый барс», продолжая напихивать вещмешок, прихлебнул от одной из фляжек и, обернув потрепанное, с тонкой полоской усиков лицо, спросил:
Только поел и уже снова жрать хочешь?
— Да нет, это я так, просто чего-нибудь вкусненького захотелось… — ответил майор.
Лежавший под ним лысый, подняв голову, с сильным южным акцентом произнес:
— Ну и обжора же ты, майор!
«Старый барс» бросил кусок вареного маниока, майор поймал его на лету и, так и оставшись сидеть на спине лысого, принялся с наслаждением жевать, отщипывая по маленькому кусочку.
Раньше в такие вот ночи, подумалось ему, к его услугам была укутанная зеленью вилла в фешенебельном районе Хюэ, музыка, красивая жена, виски и большое разнообразие других хорошо охлажденных напитков. Может быть, если бы он не натрудился так сегодня, перетаскивая тяжелые бревна — подобной усталости он, кажется, еще никогда не испытывал, — ему не показался бы столь сладок вкус простого маниока. И счастье, и беда в нашей жизни, философически подытожил он мысленно, понятия весьма относительные и всякий раз обуславливаются вполне конкретными обстоятельствами. Всего каких-нибудь несколько месяцев назад, когда закончилось заседание трибунала, вынесшего ему окончательный приговор, он едва не свихнулся от радости, что ему дарована жизнь. Ведь только что казалось, что смерти никак не избежать, он уже и чувствовал-то себя мертвым, и вдруг — неожиданное воскресение, чудесное возвращение к жизни. Едва осознав, что будет жить, он понял, что все это время страстно мечтал только об этом. Он отлично понимал, что отныне его жизнь больше не принадлежит ему, теперь ею распоряжались его враги, и он не в силах был в этом ничего изменить, а думать о каком-то реванше и вовсе не приходилось, и все же он хотел жить, хотел жить несмотря ни на что, просто быть живым, его начинала бить дрожь, стоило лишь представить черное, неотвратимо нацелившееся дуло. Что же это, выходит, он просто-напросто оказался на поверку жалким трусом, он страшится смерти? До трибунала он молился в душе: все что угодно, лишь бы не расстрел, пусть всю оставшуюся жизнь ему придется рыть землю или таскать на себе бревна, даже тогда он будет счастливейшим из смертных. Но но прошло и трех дней после его перевода в лагерь, как он с удивлением заметил, что теперь уже его приводит в ужас мысль о тяжелой физической работе, которой здесь придется заниматься. А порой и того лучше — нет-пет да и возвращалась тоска но прежней счастливой и обеспеченной жизни. Сложна и неисповедима душа твоя, человече.
Он долго молчал, прятал глубоко внутри то, что нечаянно открылось ему в себе самом. Но потом однажды не выдержал и высказал все, прямо на одном из политзанятий. И там же, рассказывая о своем прошлом, вновь и вновь возвращался к человеку, с которым свела его судьба: он стрелял в пего, он ранил его, а тот сейчас воспитывал его сына. «Это он, и только он, заставил меня обо всем задуматься, разобраться в себе…» — волнуясь, снова и снова повторял майор.