— Наверное, — согласился я, — такой скорее повесится, чем лишний рубль истратит.
Человек подошел к окошечку.
— Смотри, как он сдачу проверяет, — сказал я, — боится, что обсчитали.
— А что ему еще делать, как не бояться? Он ничего больше и делать не может.
Человек взял граненую кружку, отошел в сторонку, чуть не наступив мне на ногу своей штиблетиной, и, не сдувая высокой пены, принялся пить. Пил он медленно, не торопясь. Потом поглядел на ручные часики.
— Ждет кого-то, — шепнул Ленька и ехидно улыбнулся. — Может, девушку?
— Скажешь еще! Не похоже это на него.
Человек допил кружку, закидывая дном вверх, чтоб ничего не осталось.
— Видал? — шепнул Ленька. — Все до капельки.
— А какое лицо у него!
— Какое?
— Не такое, как у всех. Глаза не смотрят на людей, юлят, веки странно подрагивают. Нервный, видно…
— Трус он, вот кто! — отрезал Ленька.
Человек опять посмотрел на часы, поставил на прилавок пустую кружку и быстро пошел по аллее, густой и темной, как ущелье. Мы, как верная охрана, следовали сзади.
У входа в парк он остановился. Взяв чересчур быстрый темп, мы едва не налетели на него и отпрянули в стороны.
Вдруг лицо мужчины заулыбалось. Он тронул прическу и совсем новой, церемонной, чуть фатоватой походкой пошел к калитке. В нее в это время входила девушка. Молоденькая, тоненькая, на шпильках. Она тоже улыбалась, хорошо улыбалась, и мне стало обидно: она ведь ничего не знала…
— Здравствуй, дорогая. — Мужчина изогнулся в полупоклоне и протянул ей руку. — Ты сегодня молодцом, точь-в-точь…
— Врет он все, врет, не верьте ему! — закричал вдруг Ленька, и мы бросились в кусты, подальше от этого в черном, от человека, который не прыгнул…
Тревоги тех лет
Могилевич…
Вам что-нибудь говорит это имя?
Вряд ли.
А я хорошо помню его, хотя погиб он давно и за это время случилось столько событий, великих и малых, что мне даже странно, как я не забыл это имя. И мне до сих пор грустно, что он тогда погиб…
Пароход «Челюскин» вышел из Мурманска с экспедицией Шмидта, чтоб за одну навигацию пройти во Владивосток, но в Беринговом проливе он был затерт льдами и дрейфовал с ними в Чукотское море.
Я хорошо помню себя, девятилетнего мальчишку, с пачкой листов в руке, остропахнущих синей типографской краской — экстренных выпусков: погиб раздавленный льдами «Челюскин». Нам, нескольким школьникам, какие-то люди на улице дали по пачке этих выпусков, очевидно отпечатанных в типографии областной газеты и велели «распространить» их среди горожан.
Был вечер, в окнах зажигались огни, улицы окутали синие сумерки, а мы носились по улицам города и вопили:
— Утонул «Челюскин»! Люди высадились на лед! Погиб «Челюскин»!..
Мы совали прохожим эти листы, отпечатанные на тонкой бумаге, и бежали дальше, пока в руках не осталось ни листа. Даже себе забыл оставить.
Утром об этом сообщили все газеты.
Пароход затонул. Пока он погружался, на лед успели выгрузить продовольствие, палатки, бочки с горючим, лес. Все люди, кроме одного человека, сошли на лед, — все люди, кроме Бориса Могилевича. Он замешкался, спасая имущество, а может, его ударила какая-нибудь балка. Вместе с «Челюскиным» ушел он в студеные воды Чукотского моря.
Я читал в газетах и слушал по радио о жизни людей на льдине, в «лагере Шмидта» — так был прозван челюскинцами их дрейфующий городок. Я представлял, что было на душе у людей, когда корабль тонул, когда в небо задралась корма с обнажившимися винтами. Он уходил от них, огромный, грустный, с теплыми салонами и каютами, к которым за месяцы плавания так привыкли люди. И на нем остался один человек.
Клокотало, пенилось море, гремел расколотый, искрошенный лед, вода выплескивалась на льдину. Льдина трещала и содрогалась. Все ниже опускалась корма «Челюскина», пронзительно чернея на фоне льдов и неба, и вот ее поглотило море.
Все, кроме одного, остались на льдине, большой и ненадежной, вдали от твердого берега.
Горько смотрели люди на то место, где только что был их «Челюскин», на взрывы и клекот воды, на бочки и бревна, плавающие среди битого льда.
Цветными карандашами рисовал я в альбоме «лагерь Шмидта»: палатки, домики из снега и досок, озябших людей и длиннющий шест с красным флагом. Среди людей был и сам Шмидт, сам Отто Юльевич — его имя и отчество узнала вся страна, — с большой черной бородой, тоже ставшей знаменитой.
Я прибегал в школу, и первая фраза была: