— Не верю я ему. Нутром чую, гнилой он человек, — высказался Ро прямо и сбавил пыл, чтобы не причинять себе лишних страданий. — На тебя смотришь — ты понятный, а он… И рожа ещё такая, словно сам из какой-нибудь бреши явился. С первой встречи я понял, что он меня не отпустит. Использует, а потом пустит в расход. Теперь-то уж и подавно.
— Тут я тебе не советчик. Решай сам, кому верить и куда податься. Правильного решения всё равно нет. Везде свои подводные камни.
Они посидели в молчании несколько минут. Несколько долгих и томительных минут в ожидании приговора. Перед смертью не надышишься, но можно за всю жизнь наболтаться.
— Расскажешь побольше про эту нашу магию?
— Я знаю мало. У меня она не с рождения. Вот ты должен лучше понимать, — без охоты отозвался Ристан, но потом внезапно заговорил с задумчивой увлечённостью: — Суть в том, что ты умеешь раскачивать хаос. Оттого… Ну… Пожалуй, везучий. Янтарь не столько про пространство, сколько про нарушение правил. Притяжение? Расстояние? Для него это пустой звук, — наставник громко щёлкнул пальцами. — Но в этом-то и опасность. Нет постоянства, опоры. Люди с подобным даром обычно плохо заканчивают, если их вовремя не спасут. В Халасате таких очень мало. Я бы сказал, единицы. А вот с алорцами истинные — настоящие заклинатели янтаря — в свои века порезвились на славу. Белоголовым стоит отдать должное: они с малых лет отсеивают одарённых, чтобы учить иначе. Вот потом и получаются такие, как Нил, и Хаспин, и остальные. Странно, что они тебя проглядели.
Ро не стал рассказывать, каким образом попал в Алуар, но на его лице явно отразились непримиримые чувства.
— Скажу тебе по секрету, — не понижая голоса, улыбнулся Ристан, — все янтарные не чистокровные. А иначе откуда янтарь? Быть может то было два века назад, но в роду у них точно затесался «эк па́лу». Думаю, многие из них это понимают, но не всем удаётся принять и переварить.
— Им не нацепляют повязки? — удивился Ро.
— Не совсем. Их отбирают в детстве, лет в пять или шесть, и держат ото всех отдельно. К таким действительно нужен особый подход, однако это делается ещё и для того, чтобы они сношались только с себе подобными. Так и заклинатели будут рождаться сильнее, и кровь чистокровных не попортится. А если начнут всех поголовно травить, так кто будет поднимать в небо их корабли?
Такого гремящего разочарования Роваджи ещё не испытывал. А топливо дирижаблей тогда зачем? Для отопления⁈ Все привыкли считать, что Алуар всех на Мириане обогнал в науках. А оказалось, то всего лишь обычная магия, а не гениально изобретение светлых умов. Ро приподнял брови и покачал головой. Как же быстро он списал колдовство в нечто обыденное.
Три дня назад
Лихорадка убивала жаром, но тело содрогалось от холода. Не хватало сил ни сесть, ни удобнее положить голову. Каждый сустав крутило и выворачивало, хотя Ро оставался неподвижным уже вторые сутки, и лишь комната периодически кружилась вокруг него, отрезая от реальности и здравомыслия.
Те дни он помнил урывками, но каждый такой клочок не терял своей яркости, как красные стёкла в мозаике витража. В тусклом свете жаровни, когда всё вокруг обретало рдяный оттенок, белое лицо матери розовело, как свежий бутон пиона. Её мягкие длинные волосы немного вились от влажной погоды, и строгие прямые линии обращались лёгкими волнами, струящимися поверх малинового халата. Прекрасная без грубых бус и вычурных палантинов, без пёстрых юбок и блестящих поясов, она отжимала лоскут своими нежными прохладными руками и прикладывала ко лбу сына, чтобы облегчить жар.
Совсем недавно Ро проснулся от криков. Мать прогоняла наведавшегося любовника — имя затерялось в памяти. Сначала она просила уйти, потом проклинала за то, что выставил ребёнка под ливень. Нахрапистый мужской голос оправдывался, потом грубил. Дверь хлопнула, как пощёчина. Ро сначала так и подумал, порываясь броситься защищать мать, но смог лишь перевалиться на бок.
— Тише, тише, — полилась мелодичная песня. — Я тебя разбудила? Прости. Прости меня. Что-то случилось? Тебе что-нибудь нужно?
Ро не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Нуждался он только в одном, но это у него и так уже было. Поймав руку матери, он с необъяснимым облегчением прижал её к щеке и затих. Мать не возражала и сидела так бесконечно долго, а потом спохватилась и приложила к горячему лбу влажный платок.
Она всегда казалась особенной. Да что там казалась — она и была. Среди беззастенчивых красок, карамельных загаров, шумных базаров и тесных дворов, где всегда разило раздирающим перцем, терпким шоколадом и пряной корицей, она светлела чистейшей сахарной пудрой, да и пахла так же ненавязчиво и волшебно. Для всех — чужестранка, но для сына не было никого привычнее и роднее.