Подозреваю, что если бы Бетси и Уайант не объявились и мы свернули в Торнтон на ночлег, то отец уже никогда бы оттуда не уехал и не начал в Мемфисе практику и новую жизнь. Но после приезда Бетси и Уайанта, подозреваю, его испугала сама мысль о том, что он собирался сделать, — то есть сдаться и вернуться в Торнтон. А увидев, как слуги на обочине оживленно показывают в сторону Торнтона, он как будто решил, что точно знает, что у них на уме. Он вдруг окликнул их: «Возвращайтесь по машинам! Мы готовы отправляться!» Такой приказной тон я слышал от него впервые. Он словно вправду переменился, оказавшись в Западном Теннесси — ближе к Глубокому Югу. Словно слуги были рабами его семьи, как их предки, а он застал их в последний момент перед рывком на свободу — или, возможно, как тогда на миг показалось, перед побегом к старым уютным денькам торнтонского рабства. Думаю, в те мрачные дни Депрессии многие тешили себя схожими фантазиями. Но, может быть, отец всего лишь верил: если он хочет начать с чистого листа, то просто обязан прибыть в Мемфис со всем домохозяйством в целости. Он, вероятно, чувствовал, что иначе не переживет эту перемену. У него будут силы для нового начала только в том случае, если он не растеряет себя, если будет уверен, что все его иждивенцы так и останутся иждивенцами. Никому не дозволено дезертировать, иначе он войдет в будущую жизнь неполноценным. В общем, что-то в этом духе. В итоге он вошел полноценным, и, возможно, это действительно поддерживало его в последовавшие за переездом годы — поддерживало его и в какой-то степени уничтожило всех нас. Как только мы покинули Хаксли, как только мы не свернули на ночевку в Торнтон, как только караван направился в Мемфис — настроение отца улучшилось, как сообщила позже мать, и становилось лучше с каждой милей — вплоть до того, что когда мы подъезжали к дому в Стоунволл-Плейс, который он снял в Мемфисе, отец даже насвистывал «Дом, милый дом» и махал в окошко ехавшим во второй машине.
За шесть недель после прибытия в Стоунволл-Плейс всякое взаимопонимание между Бетси и Уайантом разрушилось. Уайант навестил нас два раза на выходных. В каждом случае — как и в те два дня, когда он остался с нами после приезда, — отец едва ли сказал ему и полслова. И после каждого визита не разговаривал с Бетси по нескольку дней. Когда по вечерам отец возвращался из нового мемфисского офиса, он ходил по дому с видом раненого зверя и подозрительно поглядывал на нас, всех своих четверых детей. Как будто в тот мучительный период, когда Уайант и Бетси отстали по дороге к Хаксли, отец навечно изверг Уайанта Броули во тьму внешнюю. Или, быть может, это случилось в тот же миг, когда Уайант отвел Бетси за стол с нэшвиллской молодежью в столовой хантингдонского отеля. К концу второго визита Уайант наконец обратился к отцу и поинтересовался, чем заслужил такое обращение. Пожалуй, его решение спросить об этом отца и стало настоящим концом отношений с Бетси. Она не хотела, чтобы Уайант задавал отцу подобные вопросы. Это бы наверняка его расстроило, а мы все уже без материнских напоминаний верили, что отец имеет право на покой в собственном доме. Не думаю, что Бетси смогла простить Уайанта за то, что в тот последний вечер он обратился к отцу или что сам Уайант простил ее за ее просьбу не делать этого. После они переписывались еще несколько месяцев, и Бетси приняла приглашение на четырехдневный визит в дом Броули в Нэшвилле, хотя и не осталась там на полных четыре дня. На третий ей позвонила Жозефина и сказала, что отец находится в таком состоянии, что Бетси лучше вернуться домой.