Когда уже подходил мамин конец, я решил отрастить волосы в надежде, что это, быть может, продлит её дни.
Но мама перестала открывать глаза.
Больше она никогда не увидела меня, бритого.
Неродной язык
В Ленинграде моя мама была преподавателем английского языка, и, благодаря ей, я с детства учил английский – мама давала мне уроки и сначала водила, а потом направляла меня к другим учителям.
Когда родители приехали в Америку, мама была поражена естественному – она плохо понимала разговорную речь. Этого она себе простить не могла – как это возможно? – преподаватель английского языка – и не понимает, что ей говорят. Особенно мама переживала и стыдилась перед эмигрантами-соотечественниками: вот они увидят, как я плохо знаю английский язык.
Мама всегда была чрезмерно беспощадна к себе не только в этом, но, по большому счёту – незаслуженно.
Мама прожила в США 40 лет и, если её понимание разговорной речи было неидеальным. то только потому, что она была окружена не английской, а русской речью. Тем не менее, мама постоянно читала книги на английском, всегда держа перед собой англо-русский словарь, в котором она отыскивала всякое непонятное слово и переживала, что не может его запомнить, так как смотрит его значение уже в который раз.
Мама нашла себе любимый американский сериал The Young and the Restless. Любимый не потому, что он самый интересный, а лишь оттого, что это был единственный сериал, в котором она понимала каждое слово.
И вот за неделю до своей смерти, мама, уже в полубессознательном состоянии, с неоткрывающимися глазами и неподвижно лежащая в постели, стала говорить только по-английски. Речь была бессвязная, но возбуждённая. Время от времени, мама восклицала, будто случилось что-то ужасное и непоправимое: Ай-яяай-яяй!.. – это всё, что осталось у мамы от русского языка.
– Мамуля, поговори со мной по-русски, – просил я, надеясь, что я тогда пойму, что её так ужасает. Но я сам догадывался что.
Так продолжалось до того времени, когда мама вообще перестала говорить. Но последними её словами были всё-таки английские.
Я знал о случаях, когда эмигранты, прожившие долгие годы на новой родине, забывали язык своего детства и только перед самой смертью вдруг вспоминали его и снова говорили на нём.
Почему же мама вдруг забыла родной язык и заговорила только по-английски? Быть может, она хотела перед смертью доказать, что она была хорошим преподавателем и могла свободно говорить и понимать по-английски?
Но мне, сидящему у её смертного ложа, доказывать это было не надо. Мама для меня всегда была лучшим преподавателем не только английского, но также жизни и смерти.
Последний раз
В октябре мы с мамой поехали навестить могилу папы. Мама слабела и даже с моей помощью еле взошла на холмик, где стоял памятник.
Мы постояли без слёз и без слов. Мама не была слезливой и плакала редко: когда умер дедушка, а потом – бабушка. И когда папа умер, мама тоже плакала, но не навзрыд, без причитаний, а просто горько и безысходно.
Так было при людях – быть может, мама и рыдала наедине с собой.
Мы постояли несколько минут у памятника, погладили полированный, хладнокровный мрамор. Перечитали про себя надпись на могильном камне.
Мама сказала:
– Это последний раз – я больше сюда не приду. В следующий раз вы меня в гробу привезёте.
Я стал возражать, что мы с ней ещё не раз придём к папе.
Я помог маме сесть в машину и застегнуть ремень.
Мы медленно плыли в море могил, но мама на них не смотрела – она смотрела в себя.
Мама оказалась права: она умерла в январе, и мы привезли маму в гробу к папе навсегда.
И вот я прихожу к ним обоим, чтобы в какой-то день сказать:
–
Это последний раз – я больше сюда не приду.
Гулянья с мамой
Последние годы я с мамой регулярно гулял. Перед её домом рос укромный сад, в котором шла круговая дорожка метров на двести. Вдоль дорожки были расставлены скамейки.
Сначала мы гуляли без остановки два круга подряд. Мама держала меня под руку, мы вспоминали прошлое, обсуждали настоящее, шутили.
Мама не раз после завершения второго круга говорила мне:
– Пойдём, сделаем ещё круг.
Я с удивлением и радостью (вот сколько у мамы ещё есть сил!) смотрел на неё и восклицал:
– Конечно, давай!
Но тут мама смеялась:
– Я шучу, я уже устала.
Я смеялся в ответ, но думал, что в 93 года два круга тоже совсем неплохо.
Потом мама стала уставать быстрее, и мы присаживались на скамейки, прежде, чем завершить второй круг.