А вы примерно себе представляете, в каком она состоянии, — все это еще и снято репортажно, как тогда любили, в стиле «Догмы», с предельно естественными интонациями. Она начинает безумно хихикать. Ты что, на какие органы, откуда ты это взял? Ну, говорит он, не знаю. Наверное, я тебя злю. Например, я посуду не мою, — и начинает, понятное дело, мыть посуду. Это он так давит на ее слезные железы, а Руминов — на наши. Но Руминов, хоть и самоучка (а может, как раз благодаря этому), не пережимает, есть у него некий врожденный такт, удерживающий от слишком эффектных решений. Да ты что, говорит Инна, ну хорошо, если ты не хочешь, я не буду продавать тебя на органы... А поскольку она все время импровизирует для него сказки и легко включается в его игры, она достает мобильник и изображает звонок: алло, это торговля органами? Нет, я передумала. Я не буду продавать его на запчасти, он мне самой нужен. Да-да, и даже всю посуду помыл.
Дальше там, собственно, сюжетная развилка. Она находит вроде приличную бездетную пару (очень хорошо играющие Иван Волков и Мария Семкина), и они старательно, тщательно, на самом деле абсолютно мертво изображают родительскую любовь. И в фильме героиня ложится в больницу и в безнадежном состоянии выписывается, к ней ходит глупая смешная гастарбайтерша из хосписа, ничего не понимающая старательная сиделка, а в сериале она неожиданно выздоравливает и просит новых родителей, чтобы ей вернули ребенка. А уже поздно, он официально усыновлен, и новая мать тигрицей бросается на старую. Сериал хуже сделан, затянут, там вполне искусственный хэппи-энд, и вообще становится не очень понятно, про что была вся эта история, если не считать эффектного мелодраматизма. А вот кино — в нем, несмотря на ужасные пережимы, а может, и благодаря им, возникает чудовищное чувство полного тупика, когда действительно ничего нельзя сделать. Вот она сидит одна дома, эта Инна, которая уже забывает слова и не может договорить до конца ни одно предложение. Сиделка ее накормила и ушла, а она сидит и смотрит без конца диск с записями про сына. Он там свои сказки рассказывает, играет, хохочет. И большинство критиков изругало картину именно на том основании, что это сделано ужасно в лоб. Но жизнь — она ведь тоже сделана ужасно в лоб, она вся вот такая, и в ней, несмотря на милосердие Божье, случаются абсолютно безвыходные ситуации. Вот про этот тонкий ужас и невыносимую боль одинокой матери и книжного ребенка получилось у них кино, про то, как на самых слабых и одиноких наезжает танк жизни, и никуда невозможно деться от этого танка. Я знаю, что это такое, я сын матери-одиночки, я всю жизнь больше всего боялся за нее. Очень возможно, что году в 2012, попади я на «Кинотавр», я бы сам среди коллег подшучивал над этими лобовыми ходами, хотя вряд ли. Но сейчас, когда мы все выброшены из привычной жизни и нас продувает ледяной ветер всеобщего неустройства, вне зависимости от того, хорошо нам за границей или совсем нехорошо, я перед этой картиной гораздо более уязвим и гораздо лучше понимаю, про что она. Над сентиментальностью могут издеваться защищенные люди. А Зеленский как-то с самого начала знал, про что жизнь, и потому представил на «Кинотавр» именно такую версию, продюсерскую, смонтированную без малейшего намека на хэппи-энд.