Нет ничего прекраснее вреднючей еды, которой меня кормили под Новый год. Это не макароны с сосиской (единственное, что могла приготовить мать) и не наваристые супы, которые я есть решительно не могла (бабушка не переносила плохо питающихся детей). Это был праздник живота, последнее обжорство года и самая бессмысленная семейная традиция в одном флаконе. Мы ели, чтобы не разговаривать. Мы ели, чтобы не думать. Мы ели, чтобы даже не смотреть друг на друга. От греха подальше. Только бабушка выделялась за столом – единственный живой человек. Но после моего купания, многочасовой готовки и уборки, а также пошаливающего сердца, ей тоже было совсем не до бесед и душевных новогодних разговоров.
С самого утра она варила картошку и морковку для Оливье. Стругала, терла, резала, смешивала «Мимозу», крабовый салат и селедку под шубой. А еще была жареная картошка, что-нибудь мясное, пироги на любой вкус… Дед предпочитал с картошкой, мать – с капустой и яйцом, я – сладкие с вареньем и яблоками. Обязательно красиво «обколотые» вилкой, с румяным гребешком сверху. Сама же бабушка ела все, без капризов. Но венцом стола и гвоздем программы были даже не пироги. Это были огромные фарфоровые блюда с нашими фирменными бутербродами – поджаренный хлеб натирался чесноком и промазывался майонезом, по верху ложились шпроты/полукопченая колбаса и кружок соленого огурца, но не друг на друга горкой, а по соседству. Как правило, было большое многоярусное блюдо со шпротами и такое же (если не больше) с колбасой. Иногда бутербродов хватало вплоть до 2–3 января, но все равно каждый Новый год мы готовили на роту солдат просто потому, что так принято.
– Перестань думать о еде! – взвыла в полный голос голодная Левкрота.
Я не помню, когда Новый год потерял свое очарование. Когда умерла бабушка или раньше? Когда я поняла, что все эти люди, называемые семьей, это не более чем картонная декорация для соседей и знакомых?
И все же сегодня, лежа на поросшем буграми полу спальни той самой квартиры, где раньше пахло пирогами и бутербродами, мне хотелось вернуться в прошлое и посидеть за столом хотя бы вот с этой самой картонкой.
Глупо как-то получается. И по-детски наивно.
– Не то слово, – согласилась Левкрота.
– Надо бы написать А. что-нибудь. Какое-нибудь поздравление. Это будет вежливо, – рядом со мной даже картонных персонажей не осталось. Одна только Левкрота.
– Ну, если тебе заняться нечем…
– А. не такой, как ты думаешь и говоришь.
– Правда? И чем же он тебе помог, этот твой замечательный А.?
– Как минимум, он никогда меня не осуждал.
Левкрота навострила ушки, и вся подалась вперед, почуяв свою родную стихию.
– Откуда тебе знать? На слово веришь? А ты знаешь, что он тебя даже с сестрой обсуждает? Я сама слышала, как он смеется, передразнивая твой заплетающийся язык, все эти бесконечные «ааа…» и «эээ…», и паузы, когда ты не можешь вспомнить слов.
– Ты меня обзываешь каждый раз, когда я пытаюсь хоть что-то сказать!
Комната стремительно погружалась в черное облако, вырывающееся из хищно раздуваемых ноздрей Левкроты. Её тело двигалось несимметрично, словно она распадалась на пиксели прямо у меня на глазах, распадалась и развертывалась по всем углам – одна нога дрожит в левом углу, другая царапает стену справа, хвост бешено вертится на месте у меня за спиной, и только сияющие глаза остаются напротив. Буравят мои зрачки до боли.
– И это еще не все, – продолжает она, прорываясь через нарастающий гул прямо ко мне в голову – он для тебя даже диагноз подобрал. Очень забавный. Хочешь знать, какой именно?
– Нет!
Мой крик тонет в облаке и почти не различим в шуме. Я не могу закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, потому что я и так во тьме. Я не могу открыть глаза шире, чтобы разглядеть на столе ноутбук, добраться до него и позвонить А., потому что ноутбука больше нет – потолок продолжает опускаться, как пресс. Вот откуда гул, вот откуда удушье, вот почему Левкрота разбегается частями по углам, чтобы пожить чуть дольше. Можно кричать до надрыва связок, но мне никуда не сбежать из этого дома, потому что дом внутри меня. Потому что «Что-то там Лимитед» – это проект, с самого начала обреченный на провал.
Опустившись на колени и цепляясь ногтями за выступы пола, я на ощупь ползу за порог, через гостиную, по стремительно истончающейся коридорной кишке – на кухню.
Левкрота продолжает кричать мне вслед:
– Анартрия, это называется анартрия!
– Ты боишься потерять членораздельную речь!
– Вспомни, как ты мычала тогда на пляже, когда должна была кричать и звать на помощь!
– А. знает, что ты не способна даже говорить, когда это нужно!..