Я говорю, что не чувствую ничего.
Он говорит снова и снова:
– Что вы чувствуете?
И я говорю, что не чувствую ничего.
А в итоге, просто что-то начтотало что-то.
– Хорошо.
Всполохи бессмысленной болтовни. Сто минут в неделю вокруг да около.
Реален лишь дом, стремительно пожирающий мой мир. Изготовившийся проглотить и переварить меня. Остался один вздох. Может, два.
Первое сердце, второе сердце и третье сердце
Их больше нет. Христины больше нет. Кровяные сгустки засыпало песком, мутная белесая жидкость застыла и потрескалась, густой черный яд давным-давно покинул организм.
В какой-то час старый пятиэтажный дом на улице 1905 года (весь в заплатках из шпаклевки) обрушился на землю бетонными осколками, бумагой для набросков, пятнами акварельных красок, консервными банками, помятыми книгами, так и не начатыми раскрасками.
Когда пыль осела, а спасатели разъехались… Жизнь продолжила свой ход с того момента, на котором случайно остановилась.
Отвращение
Рассказ о любви к родителю
Первый день
В середине августа, самой душной ночью этого вялотекущего лета, Христине приснился один сон. Совсем короткий, как вспышка лампочки перед полным выгоранием – резко бьет по глазам и тут же гаснет, оставляя после себя тонкую, едва заметную дорожку мигающего света.
Сон, как и все прочее, был родом из детства. За долю секунды Христина успела увидеть шкаф, полный моли, паутины и плесени, и себя, совсем маленькую. Испуганную. Где-то вдалеке громыхал богоподобный голос: «И так истреби зло из среды себя».
Христина проснулась, растревоженная воплем сновидения и оглушительной тишиной комнаты. В сенях намечающегося утра можно вдоволь насладиться двумя-тремя часами естественных звуков провинции – покряхтыванием старика этажом выше, шепотом березовых крон, отдаленным гулом фур, отправляющихся в путь. В открытое окно льется только флер привычного звукового полотна, сросшегося с природой. Ни топота ног, ни отбойного молотка сабвуферов, ни пошлого хохота. Лишь нежные объятия летней ночи.
Предрассветные сумерки изредка нарушает дрожащий фонарь, схороненный за деревьями во дворе. В комнате совсем темно. Воздух влажный и горячий, Христина чувствует, как пот течет ручьем от ушей к плечам и грузно оседает на подушке. Нагота не спасает от жары. Простыня, заменяющая одеяло, промокла насквозь и облепила тело. Повернувшись на бок, она сглотнула капли пота и тут впервые услышала этот звук – приглушенный свист, тихий шелест, мешанину непонятных, вырванных из контекста вибраций и отзвуков. Он шел откуда-то снизу, не то с пола, не то из-под него. Незаметный на первый взгляд, звук постепенно становился все четче, отчетливее. Обретал массу и форму. Сонная Христина прислушивалась, сколько было сил, пока не провалилась в остаток своего сна.
Второй день
Христина проснулась в половину шестого вечера, вымотанная так, словно и не спала вовсе. Простыня пахла кислятиной, от запаха этого нестерпимо свербило в носу. В открытое окно лез будничный шум – грохот, разговоры, ревущие моторы. Новый день в самом разгаре. Поглаживая липкую ногу, Христина смотрела в потолок и пыталась вспомнить, о чем думала ночью, прежде чем заснуть. Кажется, она услышала что-то или увидела, но воспоминание блуждало вне её сознания. На сером потолке, вровень со лбом изнуренной девушки, пульсировала выпуклая черная точка. Как маленький болезненный нарост, она повисла над кроватью, шевелясь всякий раз, когда перемещался по комнате спертый воздух. Христина долго всматривалась в точку, сощурив близорукие глаза. Прошло меньше минуты, и точка отделилась от потолка, расправив крошечные шуршащие крылья. Это была муха. Непривычно большая для своего рода, но все же, не настолько, чтобы можно было уследить за её полетом. Какое-то время муха бесцельно металась по стенам, присаживаясь на полку и ковер, покрывающий диван, а затем пропала. Может, вылетела в открытое окно. Может, спряталась в щель на полу.
Христина наклонилась над щербатыми досками, чертовски похожими на облупленный годами рот какой-нибудь старушки. Просветы между ними были толщиной с полпальца, но внутри – только чернота. Христина продиралась сквозь ремонт третий год, дошла, наконец, очередь и до пола. Пару дней назад рабочие сняли старый линолеум, оставив девушку наедине с разрухой.
Все это время она старалась не касаться пола. Иногда ей казалось, что невидимый пресс давит на доски с такой силой, что одного только прикосновения её голой ножки будет достаточно, чтобы провалиться в тартарары. Она переползала с дивана на рабочее кресло, как ребенок – по баррикадам. За столом сидела, подвернув под себя ноги. И всегда надевала толстые вязаные носки, когда нужно было выйти из комнаты и сделать несколько шагов по этому страшному, развороченному полу.